Мы дрались с «Тиграми»
Шрифт:
Если бы в полках все комбаты были такими, как Морозов с Абаевым, мы бы давно немцев на лопатки положили. Беда других комбатов в том, что они быстро выходят из строя: их или убивает, или ранит. Не успевают они опыт обрести. Но это не их вина. Живучесть каждого из нас всевышним определялась. Сколько этих комбатов сменилось! И не упомнишь всех. А ведь многих из них я так же огнем батареи поддерживал, так же тесно взаимодействовал с ними. До боли в сердце переживал за них, когда они вскакивали с земли и в кромешный ад бежали поднимать солдат в атаку. Многие тут же погибали. Иные держались днями.
Как ни умело воевали Морозов и Абаев, как ни старались они сохранить своих солдат в бою, теряли людей и они. И их батальоны таяли на глазах. Тем более что на долю этих батальонов выпадали самые трудные и опасные
Когда я стал командовать дивизионом, а это уже три батареи, то поддерживал обычно стрелковый полк и находился на наблюдательном пункте командира полка. Это уже не в боевых порядках пехоты, а метрах в четырехстах позади батальона. Там обстрелов поменьше и жизнь повольготнее. Но меня все равно тянуло в батальоны. Инициатива исходила, конечно, от комбатов, они, по старой привычке, звали меня к себе. Признаюсь, теперь я чаще находился при командире полка, и не только потому, что этого боевая обстановка требовала, срабатывал и инстинкт самосохранения. Но как отказать старым друзьям и не оказаться рядом в трудный для них момент? Они «брали» меня двумя доводами. Первый:
— Получил повышение, зазнался! А может, трусить стал, выжить решил?
Второй довод:
— На кого нас бросаешь?! Ну не получится у нас без тебя атака! Только ты сможешь успешно поддержать нас огнем!
И вот я снова оказываюсь в своей стихии, в батальоне. На траве, в снегу, а то и в грязи — тут сухое место не выбирают — лежу рядом с комбатом. Страшно, головы не поднять! А поднимать ее надо, иначе немцев не увидишь и артиллерийский огонь по ним вести не сумеешь. Комбат и его пехотинцы радуются, когда я уничтожаю живую силу и огневые точки противника. Мое присутствие не только оберегает и защищает — оно воодушевляет их и делает более сильными. Как им не радоваться, когда мои снаряды разметают контратакующих фашистов или на глазах Пехотинцев летят вверх тормашками пулеметы и орудия прямой наводки. Или окутываются дымом и пылью от разрывов моих снарядов немецкие танки и, ослепленные, поворачивают назад, а некоторые из них еще и горят. Но радуется не только пехота, радуюсь и я. Это ни с чем не сравнимая радость. Когда ты чувствуешь свою силу! Когда достаточно твоего взгляда, чтобы увидеть врага! Когда хватает слова, чтобы по твоей команде полетели в цель снаряды! Неважно, что и по тебе стреляют, что и ты подвергаешься смертельной опасности. Тут — кто кого!
ИТАК! КОМАНДИР БАТАЛЬОНА — МОЙ КУМИР! МОЙ ИДОЛ! КОМБАТУ Я ПОКЛОНЯЛСЯ И ПОКЛОНЯЮСЬ ПОНЫНЕ!
Командир батальона — это самая выдающаяся, самая основополагающая и самая проклятая должность на войне! Никто не внес большего вклада в Победу и никто не страдал больше от немцев и от своих, чем пехотинец — командир батальона! Стрелкового батальона, уточним! Подстегиваемый начальством, он часто вынужден был вступать в заранее обреченный на неуспех бой с противником. «Давай! — кричит командир полка по телефону. — Не возьмешь траншею — расстреляю!» И все тут.
Взводные и ротные командиры — это герои-однодневки. Свершив свое смертоносное дело, они гибли в первом же бою. На большее у них просто не хватало времени. По жестоким законам войны их боевая деятельность ограничивалась часами и днями. И только чудом уцелевший в бою взводный или ротный становился комбатом. Больше некому было. Нетуже ни рот, ни взводов. Из двух сотен бойцов осталось сорок-пятьдесят. Нет уже и той, несшейся на врага живой, извивающейся в своем движении людской цепи. Выросший и скороспело вызревший в скоротечном бою новоявленный комбат поднимает в атаку остатки батальона. А поднять на смерть уцелевших в бою — побывавших, по существу, на том свете, уцепившихся уже за надежду выжить — ох как трудно! Попробуй, покричи
Комбат — самый ближний к немцам офицер нашей армии, по которому остервенело стреляют фашисты, когда он поднимает солдат в атаку. И самый дальний, самый крайний командир — для своих начальников. До него может дозвониться по телефону даже сам Верховный главнокомандующий. На нем, на комбате, замыкается телефонный гнев, исходящий от любого вышестоящего начальника. Дальше — по линии связи, и ниже — по должности, чем комбат, дозвониться, приказать, изругать, разнести, пригрозить расстрелом, а то и слезно, по-братски, попросить продвинуться вперед: ну хотя бы еще на полсотни метров! — любому командующему было некуда и некому. Он, комбат, был исполнителем всех стратегий и замыслов. Его головой, сердцем, руками и ногами осуществлялся контакт командования с солдатами, лежавшими на передовой, на линии огня, на самом последнем нашем рубеже лицом клипу с противником. И он, комбат, за все в ответе — захлебнется ли атака, оставят ли траншею, погибнет ли в бою целиком весь батальон. Только смерть его самого прекращала всякие к нему претензии. А не дай бог уцелеть в проигранном бою! От суда, штрафбата ему не уйти. И никто его не защитит.
Но, с другой стороны, передовая была для комбата и единственным убежищем, местом спасения от гнева начальства. На передовую начальство не ходило, а по телефону не ударишь, не пристрелишь.
Будь наша солдатская воля, мы бы всем погибшим и всем уцелевшим командирам стрелковых батальонов поставили бронзовый памятник на самой Красной площади в Москве. И чтобы был он большой-большой, выше всяких конных фигур полководцев, вождей и царей, выше самого Мавзолея Ленина. Во весь рост, с поднятым над головой пистолетом, точно таким, каким запечатлел его в бою бесстрашный фотограф: в своей самой что ни на есть рабочей позе во время боя.
Глава двадцать первая
АВСТРИЯ — ЧЕХОСЛОВАКИЯ
Апрель — июнь 1945 года
Уличные бои — самые страшные
1 апреля мы перешли венгеро-австрийскую границу и уже 5-го овладели пригородом Вены Швехат. Трудно было выбить немцев из городского кладбища австрийской столицы. Стреляя в нас, немцы крушили пулями и снарядами красивые гранитные надгробия и мраморные памятники. Мы этого делать не могли и вынуждены были обходить кладбище по прилегающим улицам.
Уличные бои — самые страшные. Окопаться на брусчатке невозможно, а к стальным осколкам добавляются осколки камней. И стреляют по тебе изо всех окон. Я впрыгнул с улицы с пистолетом в руке на подоконник открытого окна. Не успел подняться с четверенек, как с треском от удара ноги открывается дверь изнутри дома и два немца-автоматчика вламываются в комнату это окно защищать — вскинули автоматы и тут же расстреляли бы меня в светлом проеме. Я опередил их всего на полсекунды. Мои пули успели поразить их точно в головы. Опоздай я на секунду с прыжком в окно, не оторви руку с пистолетом от подоконника, уж не говоря о промахе, — получил бы очередь с четырех метров. Не иначе, всевышний успел сжалиться надо мною и подарить мне это спасительное мгновение!