Мы — хлопцы живучие
Шрифт:
Правда, тут тебя может завалить камнями или кирпич откуда-нибудь скатится и — по голове. Такое уже было однажды с Санькой, кровью умылся. Да разве это нас остановит: очень уж славно и весело гоняться друг за дружкой по руинам. Санька — в печь, а я — из печи, Санька — за мной, а я — за груду камней, в полынь.
Но в тот день игры у нас не получилось. Сунулся мой приятель в печь и тут же назад выполз.
— Гляди-ка, — удивился он, — наш ход завален.
Пригляделись хорошенько — завален-то завален, да как-то странно: свод над головой целехонек,
— Гм, — задумчиво произнес Санька, отряхивая колени от песка.
— Гм, — согласился я. — Неужели какие-то хлопцы тут баррикаду устроили?
Пожали мы плечами, призадумались на минутку, да только-то и делов. А тут ящерицу увидели. Санька прижал ей хворостиной хвост. Сама ящерица тут же скрылась в порке, а хвост оставила, и он извивается на песке, как живой.
Санька говорит, что у ящериц потом новые хвосты отрастают.
Так бы мы и пошли домой со своими вениками, если б в густой полыни не наткнулись на нору. Большая нора, пролезть можно. Не иначе как в печь ведет.
Санька хлопец горячий и любит биться об заклад. Канава ли по пути встретится, или собака на чужом дворе забрешет, Санька уже готов спорить, что он и канаву перепрыгнет и возле собаки пройдет.
Так и с этой порой: я говорю, что туда лезть опасно, а Санька — храбрец нашелся! — сразу мне руку сует:
— Спорим на твой ремень, что залезу! А-а, ремня жалко?
— Кому? Мне?
— Тебе!
— На! — протянул и я руку.
— Смотри же!
Он проворно встал на четвереньки, сунул в дыру голову и полез. Вот уже и спина его там, и ноги, только потресканные пятки торчат из норы. Плакал мой ремешок.
И вдруг Санька притаился, с минуту лежал без движения, а потом выскочил назад, как из бочки шпунт. Глаза круглые от страха.
— Там кто-то есть, — проговорил он шепотом.
Я усмехнулся. Просто Саньке стало страшно, вот и выдумывает.
— Кто-то там сопит, как во сне…
— А не храпит? — переспросил я и тоже сунул в нору голову. Лезть, правда, не полез, насторожил уши, прислушался. Ничего не сопит и не храпит. Тихо до звона в ушах. Я уже готов был посмеяться над Санькиными страхами, как вдруг… Вдруг кто-то в норе глухо закашлялся, как старый Зезюлька, когда хватит слишком большую затяжку самосада. Тут и я вскочил.
— Слушай, а если это тот самый… упырь? — высказал догадку. Санька.
Упырь не упырь, а лучше драпануть, пока не поздно. Кто его знает, что оно там такое. Еще и вправду выскочит, схватит и давай кровь сосать. А место глухое, от деревий далеко, рядом лозняк — пока докричишься, пока дозовешься помощи, так всю и высосет.
Кто же там все-таки сидит, в разрушенной печи?
— Кто сидит? — переспросила бабушка, когда мы рассказали ей про свои приключения. — А лихо его ведает, кто там сидит. Может быть, тот, что кошелки у
Бабушка советует нам бежать в сельсовет. Там лучше нашего разберутся, там у людей головы — не чета нашим с Санькой.
Но мы колеблемся: идти — не идти? Еще не поверят, смеяться станут. Лучше всего самим подстеречь, а если повезет, то и поймать. Вот бы прославились! На все село. Пусть бы та Катя увидела, что мы с Санькой за хлопцы.
А бабушка нас гонит в сельсовет. Ей наша слава ни шла, ни ехала, лишь бы упырь нам головы не поскручивал.
В сельсовете полно народу. Говорят, лес на хаты давали, так не все еще разошлись, не все накричались вдоволь.
Мы до сих пор ни разу не видели Скока в сельсовете при исполнении председательских обязанностей. И вот увидели. Сидит он с начальственным видом за перепачканным в чернила кривоногим столом и старательно хукает на печать, будто отогреть хочет. Потом, прилепив ее к бумажке, внимательно рассматривает, что получилось. И все его здесь зовут не просто Захаром, а Захаром Ивановичем. Не начал ли он и впрямь нос задирать, как предсказывала наша бабушка? На улице Скок как Скок, а тут не подступишься.
Женщины думают пронять его слезами, а он обеими руками отмахивается:
— Знаю, голуба, все как есть знаю: муж на фронте, коз полон воз — деток, стало быть хата сгорела. Да вот нет больше лесу, весь разделили…
Женщины реветь того пуще, а Скок их успокаивает:
— Тише, бога ради. Будет лес. Всем будет. Только ведь это не по щучьему велению делается. Не все сразу. Слышите, гремит?
Все прислушались. Верно, откуда-то издалека доносились тяжелые раскаты. Видно, фронт.
— А лес будет, — уверенно повторил Скок. — Тебе, Марья, в первую очередь выпишу…
Мы со своим «упырем» уже было и лезть к председателю раздумали, но он сам нас заметил.
— А вы что тут забыли? Тоже лесу хотите?
— Нет-нет, — успокоил его Санька, — у нас другое…
Оглянувшись на женщин, мой приятель подошел к самому столу, заговорщицки поманил Скока пальцем — дело, мол, секретное, — и когда тот перегнулся через стол, зашептал что-то прямо в председательское ухо.
— У вас в печи? — удивился Скок.
— Да не-ет, — отбросил секреты Санька. — На кирпичном заводе.
— Разберись ты с ними, голубь мой, — попросил дядька Скок участкового милиционера.
Участковый — Максим Колдоба. Это уже не молодой мужчина с Хутора. С виду не больно приметный, в сером измятом плащике и в солдатской выцветшей пилотке. Милицейскую форму ему еще не успели выдать. Но пистолет есть. Висит на ремне. Максим еще и вора ни одного не поймал. Он только отнимает у таких, как мы, хлопцев разные находки. Только найдешь что-нибудь стоящее, только стрельнешь разок — Колдоба уже тут как тут. Находку отберет и еще, если хочешь, уши натреплет. Он и теперь подумал, что мы с Санькой по доброй воле принесли какой-нибудь пулемет. А услыхал про упыря — не поверил: