Мы и они
Шрифт:
Девятнадцатый альманах «Знания», если не считать повести Горького (одной из самых обрывчатых и «никчемных») да несуществующих стихов Черемиова (ох, какие стихи!) – сплошь занят громадным «Губернатором» Сургучева. В этом «Губернаторе» чего-чего только нет: и революция, и физиология, и неисчерпаемые озера психологии, сюжета же почти не имеется. Весь он в том, что губернатор собрался умирать, умирал-умирал (на 260-ти страницах) – и умер. Психология малоинтересна и какая-то вязкая. Сургучев по стилю выравнивается, подходит к Шмелеву, с которым и в других отношениях имеет много общего. Воспитанников «Знания» всегда узнать можно, где бы их ни встретил, хоть в «Вестнике Европы».
Говорили много, – я вспомнил по поводу «Вестника Европы», – о недавней повести Тимковского,
Мне хотелось, в заключение, сказать несколько слов о только что вышедшей книжке рассказов П. Соловьевой «Тайная правда». Но об этой скромной, такой не «модернистской» и такой, в известном смысле, значительной книге стоит, пожалуй, поговорить особо, что я и сделаю в следующий раз.
P. S. В последнем номере «Современного Мира» г. Кранихфельд находит, что я отнесся слишком мягко к г. Розанову, к его «Уединенному», и бранит меня за это с большим возмущением. А я написал, что общество должно исключить г. Розанова из числа своих членов. Этого г. Кранихфельду не довольно? Какую же меру пресечения он предложил бы для Розанова?
«Иринушка» и Ф. Сологуб*
В последнем альманахе «Шиповника» напечатана пьеса Ф. Сологуба «Заложники жизни». Шестого ноября она шла в первый раз на сцене Александрийского театра. Постановка и сама пьеса вызвали множество газетных статей, суждений, осуждений и хвалений. Ни в каком романе, ни о какой повести не говорили бы столько, не так заметили бы книгу; а тут, благодаря наглядности, все-таки восприняли кое-что.
С этой стороны сцена – большая помощь художнику. Есть другие стороны; я их еще коснусь. Но раньше хочу поговорить о Сологубе и его пьесе с иной точки зрения, помимо театра определить объективную ценность «Заложников жизни», неизменную, независимую от успеха или неуспеха пьесы среди публики и читателей. Серьезного литературного суда я до сих пор не встретил ни в одной из газетных статей, ни в отрицательной, ни в хвалебной.
Чтобы судить художественное произведение, мы должны прежде всего подойти к самому художнику. Понять, – как бы принять, – его желания, видеть его горизонты; только тогда и будет видно, чего достиг и чего не достиг автор, изменил он себе или не изменил, как чисто и далеко сумел провести свою линию, свою собственную. В этом и весь суд.
Мне нетрудно в данном случае подойти к художнику: Сологуба я знаю давно, его горизонты близки всем нам, писателям его поколения и его уклона. Так близки, что с полным правом мы можем, – для людей уклона иного, течения иного, – объединиться с Сологубом в одно «мы». Если и есть разногласия внутри этого круга, то лежат они слишком глубоко и почти вне областей литературных.
Чего же достиг Ф. Сологуб в «Заложниках жизни»? На
Не изменил, конечно. Он из тех, кто, и пожелав, все-таки себе не изменит. Но скажу прямо: пьеса не стоит на одной из высших ступеней, которых уже достигало мудрое и крепкое творчество Сологуба. Нет стали, нет неумолимой логики, нет цельности, отталкивающей нерешительного: или бери, или оставь.
Сплетение действительности и сказки, противоположение жизни легким мечтаниям желанным – вот вечная тема Сологуба; она – тема и «Заложников». Но как часто в драме путаются нити в узлы, рвется узор, делается сплетение смешением! Красота мечты падает до красивости, страшная, великая тяжесть жизни унижается карикатурой. Порою кажется, что художник был не свободен от соблазна доброй, любовной, по коварной мысли: сделать свое произведение более доступным, понятным, не лишить части и тех, кто питается еще «жидкой пищей»; демократизировать самое пока аристократичное. Оттого ли, что соблазн этот не ко времени, или отчего другого, но художник, соблазнившись, купил достижения малые слишком дорогой ценой.
Я говорю с уверенностью о недостатках пьесы потому, что передо мной лежит сологубовский же рассказ (последний рассказ в последнем томе сочинений), который весь, с начала до конца, – «Заложники жизни»; но, в противоположность драме – он весь «из железа, камня и стали», легкий, свободный и простой, как тот мост, о котором только болтал Михаил, что построит, а сам построил сомнительное ателье. Для ателье не нужно «паутины стальных канатов».
Рассказ называется «Помнишь, не забудешь».
В «Заложниках» прежде всего не верна, не стойка, недостаточно жизненна, недостаточно прозаична жизнь; и своей недолжной возвышенностью (порой же обратной недолжностью – карикатурой) она низводит, огрубляет и мечту. Смешение в Кате, смешение и в Лилит. Катя – что она такое? Любовь и жизнь? А Лилит – мечта… о Кате? Почему Михаил не любит свою мечту? Или мечта нужна лишь тому, кто еще не достиг осуществимого? Нужна пока, потому что это не вторая реальность, обусловливающая реализм первой, а так себе, полусуществующее? «А мне и жизни не надо, – подтверждает Лилит. – Так, живу немножко…»
Нехитрую тайну Лилит я знаю. Не очень она таинственна. Вернемся пока к «Помнишь, не забудешь», к стройной стальной паутине настоящего моста, – пламенным желанием человеческим построенного, между «данным» и «желанным».
Целомудрие, скромность и верная верность жизни делают рассказ и потрясающим, и неуязвимым. Он весь обращен в прошлое, в воспоминания, но… разве «воспоминания не как мечты, иногда»? В них – все. Потому что в них же, в мечтах-воспоминаниях, «странное сплетение прозы и мечты, милого и постылого».
Николай Алексеевич – известный, почитаемый писатель. У него милая жена, хорошие дети. «Жизнь полна, легка, приятна». Ему хорошо. О чем же он вспоминает-мечтает так сладко, так горько, оставшись один в квартире, пока семья ушла к пасхальной заутрени?
О «тусклости бедной, скудной жизни»; о своей первой жене, Иринушке, «что на убогий мир действительности надевала пышный наряд царственной мечты. Милая Иринуш-ка, явленная ему в обличий простодушной Альдонсы, преображалась перед ним торжественною Дульцинеею, прекраснейшею из прекрасных и преображала для него мир».
Вспомним: Лилит («Заложники»), притворяясь «мечтою», ничего не преобразила, а только «устала, устала смертельно… И все не увенчана Дульцинея»… (Последние слова драмы.)
Николай Алексеевич, «бедный учитель в уездном городишке, женился на Иринушке»… «потому что любил ее, потому что она любила его. Женился, хотя оба они были бедны и одиноки»… «Работали они очень много, а денег было очень мало… И очень мало было вещей… Но разве деньги и вещи сильнее человека!..»
Путаной Кате («Заложники») то кажется, что человек сильнее, то – вещи. Решает, что вещи. Михаил прямо «любит вещи». А Лилит… да и она прощается, уходя, с милыми «предметами». Она «избалованная», она всегда была богата; даже непонятно, зачем Михаил при прощании «дал ей денег».