Мы идем на Кваркуш
Шрифт:
Я сразу догадался, что произошло, увидев на шее у Петьки обрывок веревки — распустился аркан, конь наступил на него. Петька быстро вскочил и, трепеща всем телом, с разметанной гривой, с широко раздутыми ноздрями, полуприсев на задних ногах, замер, готовый птицей взвиться над Кваркушем!
— Ле-жать! — дико закричал я и не узнал своего голоса. Много, видно, повелевающей силы прозвучало в этом смятенном крике, если совсем спятивший конь вдруг весь обмяк и медленно, как бы со вздохом, рухнул на бок.
Я выпутался из плаща, сорвал с ноги
— Лежа-а-ать! — заревел я, зверем кидаясь ему на шею...
...Полежали, отдышались. И я, и Петька. Я чувствовал, как реже и спокойнее становились вздохи коня, как остывало и судорожно вздрагивало его тело. Осторожно осмотрелся. Седло разбито, висит на брюхе лошади. Мешки с мясом в стороне. Недалеко от мешков темнеет на камнях сброшенный плащ, рюкзак, вероятно, под ним. А вот где сапог и ружье — не видно.
Ну и черт с ним, с этим сапогом и с ружьем тоже. Лишь бы мясо не потерять. Расслабил, а потом совсем разжал руки, отпустил Петькину шею. Он недоверчиво прижал ухо, скосил налитый кровью глаз.
— Дурень ты дикошарый, — с укором сказал я. — Сам измучился, меня измучил. Давай поедем потихоньку.
Я разговаривал с Петькой, а сам незаметно поправил на нем сбившуюся узду, еще раз затянул узел на аркане. Ослабил подпруги и запрокинул на спину разбитое седло. Заарканил другим концом веревки и себя. Так, на всякий случай. Немыслимо было оставаться на Кваркуше без коня. Одному в тумане не найти дорогу. Не забыл я и наказ Борковского: «Без мяса не возвращайтесь». Это главное.
Где же мои спутники? Ждут, ищут меня или не смогли остановить своих лошадей, и они унесли их домой? Ничего, доберусь и я.
Болело ушибленное плечо, и я еле перевалил через седло тяжелый вьюк. Отыскал сапог и ружье. На левом стволе ружья темнела глубокая вмятина.
Надо было пустить коня, чтобы он шел сам, искал дорогу, и мне волей-неволей пришлось лезть на него. А ехать верхом ох как не хотелось! Пропади пропадом эта «кавалерия»! Никогда я раньше не ездил на лошади, а теперь и вовсе отбило охоту.
Подвел Петьку к камню, с трудом взгромоздился в седло. Петька с места рванул в карьер. Пальцы накрепко обхватили железный облучок седла, и, казалось, скорее оборвут его, чем отпустят. Ехал в каком-то полузабытьи, спустив повод, полностью доверившись лошади. Может быть, час ехал, может быть, больше. Из оцепенения вывело визгливое ржание Петьки. Окинул взглядом плато и увидел бегущих кромкой горбатого снежника трех собак. А за ними вынырнули из лощины два всадника. Собаки и всадники мчались во весь опор мне навстречу.
Юрке
Я так умаялся за эту дорогу, что слез с лошади и упал. Потеряли чувствительность, одрябли ноги, тело было, как ватное. Не лучше выглядел и Патокин. Он не слез с лошади, просто встал на камни и пропустил ее вперед, как в калитку. Потом Патокин пошел к дому, неестественно широко ступая, с раскинутыми руками, точно под ним была не земля, а корабельная палуба в хороший шторм.
Лишь Санчик чувствовал себя хорошо. Он легко спрыгнул со своего гнедого мерина, вытер о плащ руки и поздоровался сперва с Борковским, затем с Борисом, с Ануфриевым:
— Привезли оша, бо-ольшого оша привезли!
Мы с Сашей отказались от крупяной похлебки, до зеленого зелья заправленной диким луком, прошли, как на протезах, к нарам и, не раздеваясь, упали на них. Еще недолго я слышал оживленные голоса, потом все отодвинулось куда-то за глухую непроницаемую стену.
А между тем, после строгих ограничений, после пайка «Командировка» готовилась праздновать «день сытых». Во всех ведрах варился медвежий суп. У дома, на костре, ребята жарили на вертеле шашлык из грудинки.
Ночью меня разбудил Борис. В жаркой избе стоял сытный запах мясного супа. Дремал, привалившись спиной к печи, объевшийся Филоненко-Сачковский. Он так и сидел с ложкой в руке. Потное розовое лицо его выражало довольство. Сквозь дрему Сашка благостно улыбался и умиротворенно посвистывал носом.
Спали и остальные ребята, вповалку, на печи, на нарах, на кроватях, где застиг неодолимый сон.
— Поешь, — сказал Борис. — Вот тебе самый жирный, самый большой кусок.
Я похлебал немного с сухарями наваристого бульона и взялся за мясо. Опять чем-то отдавало мясо, а чем, понять не мог. Так и не осилив куска, положил его на подоконник и снова свалился на нары.
Но заснуть больше не мог. Саднило ушибленное плечо, не давали притронуться отбитые ягодицы. Встал, походил по скрипучим половицам. Достал блокнот, хотел пописать — не получалось. Взял с подоконника остывшее мясо, вышел на крыльцо. На улице было одинаково серо, как вечером, как ночью, но летали птицы. Значит, ночь кончилась, наступило утро.
Откуда-то вылез Шарик, опустив хвост, несмело подковылял к крыльцу. Присел у нижней приступки и вожделенно стал наблюдать, как я отдираю зубами от кости мясо. Длинная тягучая слюна спускалась с его подрагивающей губы. В просящих глазах явно читалось: «дай погложу, ты уже, наверно, сыт...». И тут у меня что-то остановилось поперек горла, я разом почувствовал отвращение к мясу. Вспомнил: оно пахло запущенной медвежьей клеткой, так обычно пахнет в зоопарке. Вспомнил и синюю, заклеванную воронами тушу.