Мы идем на Кваркуш
Шрифт:
До тошноты горький, черемуховый отвар Сашка пил неохотно, морщился, кривил губы. А Абросимович нахваливал:
— Аромат-то какой — кофе и только! А действие от него какое, знаешь? Не хуже женьшеня! — Попутно Абросимович рассказал Сашке и о женьшене и еще о какой-то чудодейственной траве, а сам все подливал ему.
— Не могу больше, — наотрез отказался Сашка пить четвертую кружку отвара. — Прогорклое больно, не идет...
Сашку опять уложили на нары, и он сразу заснул.
Мы тоже прилегли и тоже мгновенно заснули. Этот убийственный утренний сон пролетел, как миг.
Я спрыгнул с нар и тут увидел, что в избе мы с Борисом одни. Неясно я слышал, когда вставали и уходили ребята, но не было больного Сашки, не было и Серафима. Сашке, наверно, стало полегче, а Серафим опять не спал. С улицы доносился его командирский голос:
— Кто не чистил зубы — два шага вперед! Мишка, Сашка, Валерка — марш к колодцу!
Уж не Сашку ли Смирнова гоняет Абросимович? Так и есть. Ребята стояли в шеренге, а Сашка, широко расставляя короткие ноги носками в стороны, лениво плелся за Валеркой Мурзиным и Мишкой Паутовым к ключу чистить зубы. Абросимович смотрел ему в спину, и глаза его светились радостью — не зря, видать, сходил он до Золотанки.
С той поры Сашка медвежьих шашлыков больше не ел и утратил интерес к беседам с шеф-поваром.
Когда мы шли вперед, думали, что обратно идти будет одно удовольствие — налегке, без телят, под гору. Ошиблись мы. Как-то совсем незаметно миновали сухой спуск от полян, тут лошади местами даже бежали рысью, и подошли на подступы к Ошмысу. Началась непролазная грязь, свежие ветроломы, шумные, вздувшиеся от дождей ручьи, топкие залитые водой болотины. Теперь лошади уже не спешили, не порывались идти впереди, а осторожно прощупывали ногами дно в лужах, в нерешительности останавливались. И только Петька спешил и спешил, прыгал без разбору. Такая отчаянность немало ему и стоила. Без счету раз он падал, напарывался на сучья, застревал ногами в скрытых под водой камнях. Но мы как умели подбадривали Петьку и помогали ему сохранить взятый темп, потому что от его хода зависел ход других лошадей. За ним они шли смелее.
Решено было не останавливаться на Слутке, сделать небольшой привал на Усть-Цепёле и к вечеру дойти до Усть-Осиновки. При переходе от Слутки до Усть-Цепёла, в сплошных болотах, мы едва не простились с Тяни-Толкаем. Старый неразворотливый конь не сумел пройти по мокрому настилу через бурлящий проток, поскользнулся, с силой ударился коленями о бревна. Гнилые бревна не выдержали, настил рухнул. Конь свалился в воду. Ну, хорошо бы упал на ноги, на бок, а то на спину! Вода захлестнула его. Тяни-Толкай бился, махал задранными ногами, но подняться не мог — обломки бревен придавили его.
И тут произошло неожиданное: Сашка Смирнов, наш Филоненко-Сачковский, который только-только оправился от болезни, ухнул в чем был в воду и давай расталкивать тяжелые ослизлые остатки бревенчатого настила. Это было так неожиданно, что растерялся даже всегда собранный Абросимович. Зачем-то схватил лежавшую у ног палку, тут же бросил
— Вылезай сейчас же, голодранец! Выпорю!
Но крик его потонул в шуме взорвавшегося фонтанами потока — все тринадцать ребятишек были в воде. И уже никакая сила, никакая власть не могли воздействовать на них, заставить вернуться на берег. Юрка Бондаренко, держа над головой забинтованную руку, по уши погрузился в воду, что-то искал другой, здоровой рукой под брюхом лошади. И выдернул повод. Ребята цепко ухватились за него, потянули. Тем временем Александр Афанасьевич распутал на шее Тяни-Толкая аркан, бросил длинный конец нам: тащите! И вдруг в этой ребячьей сутолоке озорно и протяжно раздалось:
— Тя-ни, тол-кай! Тя-ни, тол-кай! — Нескладная разноголосица подхватила клич, и он зазвучал как молодецкое «взяли!», сливая в единые размеренные порывы натугу семнадцати человек.
Волоком вытащенный на отмель конь буйно заперебирал ногами и вскочил. Громким чихом вознаградил ребят за усердие и медленно поднялся на рыхлый илистый берег.
Пока снимали с Тяни-Толкая седло, рассматривали на его груди и боках ссадины, Борковский ругал Сашку. Тот виновато молчал. Но с каждым словом голос Абросимовича становился мягче, с лица сходила напущенная суровость.
— Ну, ладно, — сказал он примирительно, — выпорет тебя отец дома, а я воздержусь. Смелый ты, оказывается, парень...
Он хотел еще что-то сказать, но тут бросились к Сашке с похвалами ребята, и Абросимович только махнул рукой:
— Да ну вас, циркачи...
Возбужденные происшествием, ребята долго не могли успокоиться и вроде бы сами удивлялись: как это все могло произойти? Центром внимания был Сашка, все расхваливали его. А Валерка Мурзин пробился через плотное кольцо ребят, вытащил из глубокого кармана маленький значок с изображением Юрия Гагарина и, как высшую награду, вручил его Сашке.
— На, насовсем! Чинно ты, гад, действовал...
Донельзя польщенный Филоненко-Сачковский героем топал до Усть-Осиновки, начисто отвергая все предложения сесть на любую из шести лошадей.
До Усть-Цепёла мы добрались поздно вечером. Разложили на берегу костры, прополоскали грязную одежду. Развесили над огнем штаны, куртки, сели на траву пообедать.
— Саша, может быть, отведаешь копченого мяска? — спросил Александр Афанасьевич и, сдерживая улыбку, поджал губы. — А то бери, для тебя не жалко...
Сашка громко икнул и торопливо запил водой разжеванную рыбу.
Сегодня мы начали расходовать НЗ. В строгой неприкосновенности шеф-повар хранил пять банок тушенки, столько же рыбных консервов, целлофановый мешочек сахара и еще что-то, о чем он помалкивал. Патокин вообще не любил говорить, что у него хранилось в тайнике; добрый, из черного дерматина куль он оберегал пуще глаза: ложился спать — черный куль под голову, вьючил коней — черный куль на Машку. Из всех лошадей он доверял этот груз только Машке, сам приторачивал его к седлу и в дороге старался не выпускать лошадь из виду. И вот содержимое куля Александр Афанасьевич пустил в оборот. Пора. На следующей стоянке у нас оставлено немного продуктов.