Мы из ЧК
Шрифт:
— Ваши документы?
Певец вильнул глазами и ухмыльнулся:
— А еще чего?
— Вот мой документ. Прошу ваши. — Чекист показал свой мандат.
Красноармеец стал пререкаться:
— Военные подчинены коменданту. А ваше дело жуликов-карманников ловить!
— Не мешайте нам петь! — вмешалась длинная, широкоскулая девушка в красной косынке. — И чего прицепился?..
Обычно красноармейцы уважительно относились к чекистам. Поведение же этого было неестественным. Самарский парень оказался настойчивым.
— Я вынужден вас задержать! Руки вверх! — И направил на частушечника наган.
…И вот певец в Мелекесской уездной ЧК. В комнату входят татары. И вразнобой тараторят:
— Он! Шайтан!
— Эх, вы! Татария косоглазая! — заверещал мнимый красноармеец. — Вешать! Резать вас! Палить на огне!
Диверсант признался, что был переброшен в советский тыл для организации взрыва моста через Волгу и оружейного завода.
— Вот тебе и соломинка, товарищ Громов! — заключил свой рассказ Морозов. — Чекист обязан каждою мелочь замечать и оценивать. Волжская соломинка — всем нам наука!..
И вновь — путь. Опять лежу на верхней полке. Припоминаю: в Сидельникове у кассы будто бы вертелся Лука Пономаренко. Если он наводчик и выследил меня, все надежды к черту!
В купе семья с малыми детьми и дама с круглой фанерной коробкой, в какой обычно хранят шляпы.
На остановке в купе протиснулся худющий, длиннолицый, с большим кадыком человек. На вид лет тридцати пяти. Над толстой губой льняные завитки негустых усов.
— П-прис-сяду? — заикаясь, спросил он даму с коробкой. Отряхнул с рукава свежие капли воды.
— Дождь? — Я свесился с полки, присматриваясь к новому пассажиру.
— М-морос-сит. — Заика сжал острыми коленями тугой мешок. В купе запахло молодым медом.
Стихли разговоры во всем вагоне. Пришелец наш засвистел носом. Улеглись женщины. А мне — не до сна. Поезд проследовал Илларионово. Позади осталась Игрень. Блеснули вдали редкие огни Сечереченска. И я с горечью подумал: «Опять пустая поездка!» Твердо решил: хватит! Надо честно признать, что план наш не удался. А перед глазами насмешливые жесты Платонова. При встрече он теперь прикладывает ладони к наклоненной голове и закрывает очи, будто бы спит. Мол, отсыпаешься, товарищ Громов…
Треск! Какая-то сила срывает меня с полки и швыряет в проход. Падаю на даму с коробкой.
— Невежа! — орет она, высвобождая голову из-под пледа.
В вагоне полумрак. Истошные вопли, плачут дети. Ночной пришелец трясется:
— Лихо! Лихо мени! Як же моя жинка?..
А за окнами стрельба. «Наконец-то!» — облегченно думаю, нащупывая за поясом тяжелый маузер.
— Освободите мои ноги! — визжит дама и крепкими кулачками тычет меня в спину.
Поезд остановился. Слышнее стали выстрелы и ругань. Перепуганные пассажиры жмутся по уголкам. И у меня прошел мороз по коже. Во рту вдруг пересохло. А в голове: «Смотри! Смотри, Гром!» С хрустом звонким лопается окно. Пьяно орет кто-то:
— Добродии, спокойно! Ценности, деньги, кольца, броши, кошельки, браслетки, меха — все клади на пол!
Мне не видно налетчиков — осторожно двигаюсь ближе к окну.
— Не шевелись! Бо стрелятыму! Не двигаться!
— Лежи-и-и! — шипит на меня дама, пряча голову мне под бок. Рядом оказывается
Через окно стреляют в наше купе. Это как сигнал. В тусклый круг от свечи вагонного фонаря летят торбочки и кошельки с заветными монетами. Моя соседка отталкивает ногой свою коробку в общую кучу. А длиннолицый судорожно хватает мешок, пахнущий медом, забивается с ним под лавку. Длинные ноги его очутились в проходе.
Вскочил бандит с чумацкими усищами, в свитке. Сгребает в мешок добро пассажиров. Мне видно лишь его лохматое темя.
Из тамбура в вагон вбежал рослый бандит в кожанке и в приплюснутом картузе. В руке поблескивает маузер. Свободной рукой лиходей прикрыл свое лицо от света. Он запнулся о ноги нашего соседа и едва не упал.
— Мать… — грязная брань повисла в темноте. Бандит выволок заику из-под лавки и гаркнул:
— Взять!
Голос зычный, знакомый. Где я слышал его? А бандит злобно ломал коробку моей соседки. Обнаружив дамскую шляпку, он выхватил ее и не глядя напялил мне на голову. Потом запустил руку в мешок с ценностями. И в тусклом свете фонаря я на миг увидел его лицо. Моя рука с маузером от неожиданности опустилась…
— Кончай!!! — кричали налетчики.
Топот копыт утих. Конец грабежа.
Разбитый, истерзанный поезд скорбно тронулся в путь — машиниста пощадили.
В Сечереченске прыгаю на ходу и сломя голову лечу в ЧК.
— А ты не ошибся? — переспросил Морозов. Глаза его заблестели. — Сам понимаешь, чем пахнет.
— Голос его. И в лицо узнал…
Доложили Платонову. Тот приказал:
— Взять немедленно! Одежда — в грязи. Ценности не успеет спрятать далеко. А потом не докажешь!
Тимофей Иванович затребовал специальную летучку — отдельный паровоз с вагоном. Ехать предстояло на перегон. Морозов рассудил: вдруг у него «малина»! Может, банда пирует, деля добычу?.. Прихватили наряд бойцов из войск ВЧК. Выполнять операцию поручено Морозову, Иосифу Зеликману, Васильеву и мне.
Наша летучка остановилась на перегоне, недалеко от станции Нижнеднепровск, в глухом месте. Ни огонька, ни голоса — лишь наши осторожные шаги по сыпучему песку.
Вдоль полотна железной дороги темнел рабочий поселок Амур-Пески. Тут селились зажиточные крестьяне, приторговывавшие овощами и картофелем на городских базарах. Скрывались тут и опасные преступники — узкие левады, заросли колючих кустарников и зыбучие пески были их верными помощниками.
Иосиф Зеликман постучался в первый дом поселка. Спросонья хозяин долго не мог понять чего нам надо.
— Мухин? Це який Мухин? Пришлый, чи шо? Та вид краю пята хатка… три виконця на вулыцю. Верба в садочке. А що вин наробыв?..
— Хозяин хаты кто? — допытывался Иосиф.
— Та вин сам. Хозяин — Опанас Муха, чи як його…
Привлекая Мухина к работе в ЧК, руководство не знало, что он домовладелец. Тогда биографические данные мало занимали нас. Лишь перед операцией Платонов сказал, что якобы Мухин из кулацкой семьи. Но всё это требовало проверки.