Мы — из дурдома
Шрифт:
Личный состав записал.
— Все. А коли так, то — понеслась звезда по кочкам: я научу вас уму-розуму. Готовьтесь, получайте, да, сухпайки! Я пожалею вас, шановни, не пошлю вас в Брест сорок первого года, не пошлю и на северную границу: там спираль Бруно, злые собаки, да, колючка, электроток, рвы с морозостойкими крокодилами. Я пошлю вас в детский дом номер тридцать один. Завтра к десяти, да, утра без шума, без крови нейтрализуете охрану этого детского гестапо. Снимете ее, потом ждите меня и дальнейших распоряжений. Подите-ка, покажите себя в деле…
— Так точно, батько Горобэць! — как один, ответили парубки.
Тогда Юра мирно взял у них свои деньги,
— Бегом, да, за денежным содержанием!
MAIDANUTIST
И вот в поисках Юры, чье беспокойство о плачущих детях превысило данные ему судьбой пределы, мы в Киеве. Он так и остался красавцем, достойным кисти божественного гения, но мы с депутатом Парамарибским видим и другую картину, достойную кисти самого сатаны. А видим мы предвыборный митинг.
Либеральная банда сытых и самодовольных жлобiв прилюдно оголила всех, перевернула на живот. И вот некоторые любители уже суетливо тащат большой помост для пущего удобства. Какие-то джентльмены неведомой простым смертным удачи очень тяжелым весом уселись своими задами на электоральные спины, погоняя:
— Низзя, лежать!
Признавать самого себя трусом человек часто боится больше всего на свете. Скажи смелому дядьке: «Снимай порты — пороть будем! Боишься?» А он — нет, он не трус. «Тю-ю! Испужал ежа!» — говорит он поперек страха и снимает порты, и ложится.
Все легли и здесь, и сейчас. Стоящая в стороне стайка разноцветной политмелочи вдруг заспорила меж собою. Слышны были глянцевые маты, задушевные крики, сильные удары и жалобные хрипы. Но особый колорит представляли те, которые внутри кольца братков — базар их неспешен, взгляд меток, вид усталый. Они — паханы.
А дети-то по всей земле плачут…
Этого не понимает беспонтовый горожанин, владелец личного дачного участка пан Титушкин, жiнка которого стала оранжевой настолько, словно у нее социальный гепатит-В. Он, Титушкин, с волнением и огнем неизвестной доселе природы в своей крови смотрит на трибуну, где стоят вэлыкi людыны. Ему кажется, что из сибирских лагерей вернулись люди, исстрадавшиеся в борьбе с Кучмой, чтобы смести с лица земли порочный режим. Одно не возьмет в толк пан Титушкин, читая их биографии в прокламациях: где следы репрессий и преследований? Обалдеть же можно, козаче: ведь все они и при Кучме процветали! Они занимали высокие посты, получали зарплату не в рублях, а в тоннах.
— А шо им трэба? Воны ж файно живуть? — указывая на трибуну, спросил пан Титушкин жiнку.
— Значит… э-э-э… они… э-э-э… жертвуют личным благополучием во имя… э-э-э… народа!
«Да-да, вот они и вышли из подполья, настоящие-то коммунисты-ленинцы, они снова и снова жертвуют собой. Они вступают в правильную партию всегда, не то что я…» — зачарованно думает Титушкин.
Трудно отказать ему в плоском, как фанера, здравомыслии: ведь именно коммунистическая партия воспитала их, птенцов из ленинского гнезда, которые сегодня возглавляют самые разные партии и движения. Идеалисты в той системе не прижились, а этим-то что? Им был бы у соседа стол накрыт, да чужие галушки не переводились.
Суетится с козырною распальцовкой кандидат во что-то Гузий, бывший вице-премьер. Он со своею потешной рябой рожей тоже вписался в калашный ряд. Деловые хунвэйбины — очень пухорылые ребята — обнимают Гузего. Они о чем-то ему трут, и Гузий затихает, вопросительно глядя на знаменитого боксера Рыло, лицо которого посечено боевыми шрамами. Боксера Рыло столько раз били по голове
— Ры-ло-з-на-мы! Ры-ло-з-на-мы! Ры-ло-з-на-мы!
Да, Рыло было з ними, як знамя. А по славянским землям сироты плачут от этих рыл.
Тем временем под гипнотическую песенку «Разом нас богато…» на площадь впустили гаеров, скоморохов и шутов, дабы братва не заскучала перед грандиозной расслабухой. Среди толп восторженных юнцов действуют группы хорошо тренированных боевиков. Суетятся на подмостках ряженые, крашеные, псевдозлобствующие, псевдоправдивые, псевдодрузья, псевдовраги. Истошно вопиют либеральные «радетели» о благе народном. Угрюмо шипят большевицкие «монстры». Умничают о чем-то не по делу «комсомольские умники». Корчат страшные гримасы «боевые генералы» и пускают в сторону лежащих штафирок черные самолетики «дартс» — метки справедливого гнева. Азартные пидрахунцi с экзит-пулами бегают, торгуя вразнос забродившей, как на дрожжах, ложью. Они похожи на мародеров, выживших после ядерной войны. Им дивно платят неизвестные доброжелатели — те, кто желает их добро сделать своим. Тут уж пидрахуй, нэ пидрахуй [17] …
17
Подсчитывай, не подсчитывай.
Братве скучно, как отмечает бесхитростный грамадянин Титушкин, которому скучно не менее. А более всего хочется ему отпить горилки из припрятанного четка. Лишь однажды, когда все глухо заржали, Титушкин тоже почему-то улыбнулся в подкову своих усов. Это когда смешной «мусор» начал стрелять по своим землякам из картонного пистолета. Он явно переигрывал: что-то грозно выкрикивал, блестя в закатном солнце маленькими канцелярскими очечками.
У одного из деловых хунвэйбинов звякнула мобила — роуминг. Кто-то громко пустил ветра от неожиданности или из соображений простого паскудства. Братки переглянулись, думая, что затрещал цивилизационный шов, и молча кивнули Гузему. Это значило: кончай эрмитаж и давай, лошина, работать — твоя очередь. А то у всех уже чресла застоялись. Мы-де начнем, а потом и основные стоики подтянутся.
Пан Гузий напрягся. Он стал похож на плакат времен последней оккупации Украины колорадским жуком. Нельзя было сказать, что он всегда был с братвой или же из братвы. Пан Гузий даже зоны не нюхал. Просто подвязали его одни очень серьезные не местные. Они пристегнули его через воровские дела и определили быть кукольным верховным адмиралом, но тiлькi щоб под местной шпаной. По-русски они говорили нынче через переводчика.
При этой мысли Гузий покосился в сторону супруги Титушкина. Она издалека напряженно следила за героем и, встретившись с ним взглядом, с готовностью расплылась в улыбке. В глазах ее мелькнуло то, что психиатр назвал бы страстью к вожделенному подчинению в своей финишной форме, а Титушкин — блядовитостью.
Титушкина эти проблесковые маячки насторожили. Но жiнка Титушкина легко вздохнула и, мимически запутывая следы, спросила супруга:
— А бакунинцы будут?
Он не знал, кто такие эти бакунинцы, и спросил об этом народе соседа по толпе. Сосед по толпе, весь в кожаном, как старинный водитель ленд-лизного «студебеккера», дал разъяснение: на складах истории, мол, не осталось настоящих бакунинцев, есть только завалы свидомых, недобитки бандеровцев и выводок неотроцкистов. Нет чтобы спросить о том, возвратятся ли мужья к воспитанию жен плетью за подобное тяжелое глазкостроение.