Мы над собой не властны
Шрифт:
Когда они вернулись домой, мама поставила чайник, а Коннелл уселся за компьютер. В кабинете пахло отцом, — по крайней мере, эти запахи для Коннелла всегда ассоциировались с отцом: старые книги, стружки от заточенных карандашей, горячий металл настольной лампы. Вошла мама и что-то взяла на столе.
— Я тут разбирала документы и смотри, что нашла. — Она протянула Коннеллу конверт с его именем. — Отец давно просил тебе передать, но со всеми этими делами я, наверное, куда-то его засунула.
Коннелл старался не показать гнева, отравляющего кровь.
— Что там сказано? — спросил он как мог спокойно.
— Я, знаешь ли, его не вскрывала. Помню, он хотел записать для тебя какие-то мысли. Просил тебе отдать, когда сам он уже не будет в здравом уме. Но, конечно, отец бы не хотел, чтобы я ждала так долго.
Коннелл осторожно взял письмо и сказал:
— Спасибо.
— Наверное, ты захочешь побыть один, пока читаешь, — сказала мама, выходя из комнаты.
Коннелл не сразу открыл письмо. Оно лежало на столе, точно еще не объявленный приговор,
В другом ящике нашлась пара обувных коробок с фотоальбомами — их когда-то выдавали бесплатно вместе с проявленной пленкой. Даты отец не надписывал, но, судя по тому, что в одном альбоме Коннелл увидел несколько фотографий с соревнований по кроссу, снимки были сделаны в его первый год в старшей школе. Почти на каждом был Коннелл, хотя нигде он не смотрел прямо в объектив. Коннелл представил себе, как отец глядит на него в видоискатель и мысленно упрашивает обернуться, — и разом навалилось ощущение безмерного одиночества. Чуть легче было смотреть на пейзажи парка Ван Кортленда, а потом ему попался снимок, на котором отец стоит, приобняв за плечи его товарища по команде. Того мальчишку вечно травили в школе, и через год он не выдержал, ушел. Коннелл с трудом вспомнил его имя — Род, чувствуя внезапную ревность. Рядом с этим Родом отец казался пигмеем — рослый парень словно даже чуть пригнулся к нему, чтобы уместиться в кадре. И оба так улыбались... Будто Род — его родной сын.
Тут Коннелл понял, что попросту боится читать письмо. Он перешел к книжному шкафу. От отцовской библиотеки остались две полки справочников да несколько увесистых томов по философии и другим серьезным предметам. Еще одну полку занимали научные труды отца: своего рода алтарь из опубликованных статей, рабочих записей и тетрадей. Коннелл вспомнил, как отец перед уходом на пенсию целыми днями пропадал в лаборатории. Должно быть, знал, что ему уже недолго осталось. Неужели он спешил исследовать механизмы собственной болезни — может быть, даже найти лекарство? Ничего из этого не вышло, но что, если его работа могла бы оказать какое-то влияние на развитие науки в целом? Тогда в этих тетрадках кроется возможность вырвать отца из безликой толпы забытых мертвецов на кладбищенском холме. Коннеллу хотелось, чтобы люди приходили на отцовскую могилу отдать дань его памяти.
Коннелл отыскал одну тетрадку поздних записей, но никаких судьбоносных откровений там не оказалось. Только отрывочные записи неровным почерком и бесконечные столбцы непонятных цифр.
Коннелл снова сел за стол и взялся за письмо. После чтения тетрадок страх немного отступил, зато вспыхнула свойственная молодости надежда — вдруг в письме содержится что-то важное, что ему прямо-таки необходимо узнать. И теперь уже он не решался прочесть, боясь разочароваться. Хотелось подольше оставаться в неведении, полном возможностей, пока еще можно представлять себе содержание письма таким, каким хочется. Силой воображения вытащить себя из дыры, куда сам же себя и загнал.
98
16 мая 1992 г.
Дорогой сын!
Я потратил немного времени, чтобы кое-что тебе сказать — возможно, тебе пригодится, а больше никто тебе этого не скажет. Видишь ли, дела мои обстоят неважно, и в том, что я здесь пишу, ты, быть может, найдешь ответы на вопросы, которые когда-нибудь у тебя возникнут. Я не требую, чтобы ты обязательно принял их к сведению; мне хочется после своего ухода присутствовать в твоей жизни как ободряющая рука на плече, а не та, что душит за горло; просто, если так получится, что эти вещи будут важны для тебя, то они ровно в той же мере важны и для меня. Надеюсь, ты разбираешь мой почерк, не говорю уже — нить рассуждений, потому что, боюсь, мысли у меня путаются, а я этого уже не замечаю. Хочу тебе написать, пока еще есть возможность.
Хочу, чтобы ты помнил обо мне, но только если сам захочешь. Я старался быть таким отцом, которого сын станет вспоминать с открытым сердцем, а не из чувства долга. Каким ты знал меня в роли отца — такой я и есть на самом деле. Мы понимали друг друга без слов, и в этой бессловесной сфере я жил всего полнее — там и еще в нашем с мамой общем духовном пространстве. Вероятно, для будущих поколений важно знать конкретные факты моей биографии — так сказать, разместить несколько лишних листочков на ветвях генеалогического древа, но это все абстракции; я пишу только тебе — тебя чувствую кровью и костями. Не хочу тебе оставлять вопросы без ответов. Хочу остаться с тобой, если это будет тебе в радость и придаст сил. А если нужно меня забыть — забудь. Хочу, чтобы ты прожил свою жизнь на полную катушку.
Так, помедленнее. Нужно дух перевести.
Если будешь меня вспоминать — вспоминай все то, что мы делали вместе. Как мы с тобой часами повторяли слова к диктанту. Ты их бубнил, словно монах на молитве. Мы начинали с утра, делали перерыв на обед, после обеда продолжали, и так пока ты не ложился спать. Вспоминай тренировочную площадку — сколько мячей мы перекидали! Вспоминай рыбалку, и как мы плавали на лодке, и сколько матчей пересмотрели. Как мастерили радиоприемник и машинку с дистанционным управлением. Как вместе ездили в магазин за комиксами,
Главное сейчас, чтобы ты услышал, как я хочу, чтобы ты счастливо прожил свою жизнь. Без оглядки на то, что случилось со мной.
Хочу, чтобы ты знал: я любил свою работу и приносил кое-какую пользу людям. Я считаю, это гораздо важнее любых денег. Я не дал тебе богатой жизни, но надеюсь, я дал тебе отца, которым человек может гордиться.
Меня не будет рядом в самые важные минуты твоей жизни. Ты не сможешь обсудить со мной свои взлеты и падения, но когда будет особенно трудно, подумай вот о чем.
Представь себе, что ты бежишь кросс. Соперники попались серьезные. Все тебя обгоняют, а ты устал, не выспался, тебе хочется есть, нет сил головы поднять, и ты уже заранее готовишься к поражению. Ты многого хочешь от жизни, и жизнь даст тебе многое, но есть вещи, тебе недоступные, и сегодняшняя победа — одна из них. Будут и еще проигрыши. Будут и победы. Не надо вести им счет. Ты участвуешь в этом забеге, чтобы любить и быть любимым. Тебя любят и в поражении. Пришел ты к финишу или нет, все равно тебя любят.
Но я тебе скажу: ради этого стоит собраться с мужеством. Не важно, победишь ли ты; важно прийти к финишу гордым и сильным. Годы промелькнут в один миг. Меня больше не будет с тобой. Вспомнишь, как я болел за тебя, сидя на трибунах? Я ухожу, но я оставляю тебе кусочек своего сердца. И при жизни отдавал тебе львиную долю, с самого твоего рождения.
Когда меня не станет, слушай мысленно мой голос. Когда будет особенно тяжело, особенно безнадежно, когда останешься совсем один. Когда покажется, что жизнь слишком жестока и в ней очень мало любви. Когда покажется, что ты кругом проиграл, все бессмысленно и уже невозможно держаться. Тогда возьми у меня силу. Вспомни, как я тебя любил, как я жил для тебя. Когда кажется, что мир полон гигантов, а ты рядом с ними — карлик и нет сил головы поднять, вспомни — мы живем не только ради достижений. Просто быть хорошим человеком тоже кое-чего стоит. Не может это быть совсем ни к чему, когда человек поступает правильно.
Я сейчас начинаю свой забег, один против всех. На финише не ждет лавровый венок, и никто не объявит победителя. Моя награда — прощание с этой жизнью.
Помни всегда мой голос.
Любимый мой мальчик, ты для меня дороже всего на свете.
99
Мама читала газету, прихлебывая чай. Рядом стояла тарелка с печеньем. Для Коннелла мама тоже поставила чашку с блюдцем.
— Ну? Что там было?
Коннелл застыл на пороге:
— Я не окончил.
— Почему ты не закончил? Сядь! Ты как будто привидение увидел.
Коннелл еле дошел до стула. Сел, положил письмо на стол возле блюдца.
— Почему ты не дочитал?
— Я дочитал.
— А говоришь — не закончил.
— Письмо я закончил. — Он чувствовал, как дрожат губы. — Мам, подожди секунду. Дай с мыслями собраться.
— Хорошо. Скажешь, когда будешь готов.
Коннелл взял печеньице, чтобы чем-то занять руки. Мамины любимые — песочные, с вареньем. Коннелл откусил кусочек, а жевать не стал — подождал, пока печенье само не растает на языке.
— Я сказал — не окончил. Не про письмо. Про другое.
— Что не окончил? Что за ерунду ты плетешь?
— Я про учебу. Я не окончил университет.
— Конечно окончил! — Мама схватила с тарелки печенье.
— Нет.
— О чем ты говоришь?
— Я не доучился. Пару предметов не сдал. Я просто взял и приехал домой.
Мама уставилась на него, медленно жуя:
— А ты не врешь?
— Зачем мне врать?
— Откуда я знаю? До сих пор врал, получается.
Она быстро съела еще печенье. Коннелл тоже, чтобы заглушить страх.
— Я не врал. Просто не говорил правды.
— Значит, у тебя и диплома нет?
— Нет.
Мама со вздохом уткнулась лицом в ладони.
— Поэтому ты работаешь в том проклятом вестибюле? — Голос из-за ладоней звучал глухо.
— Да, — сказал Коннелл. — Может быть. Я уже ничего не знаю.
— Конечно поэтому! — заорала мама. — Ясно теперь! — Ее лицо просияло — не от радости, от понимания. — Так вот в чем дело! Не такого сына я растила. Я знала, я чувствовала: тут что-то не то. Могла бы и сама догадаться... Как же я не прочухала!
У нее сделался отсутствующий взгляд, словно она решала несколько задач одновременно. Давно он не видел у нее такого открытого выражения. Последние тяжелые годы перед смертью отца лишили ее лицо былой округлости, оставив резкие морщины.
— Прости, — сказал Коннелл. — Я понимаю, ты сердишься.