Мы не прощаемся
Шрифт:
«Нехорошие слухи о тебе, дочка, ходят». Ходят? Ну и пусть, мама, ходят! Потерявши голову, по волосам не плачут.
Мережили степь, уходили к окоему телеграфные столбы.
Справа от них рассыпалось стадо. Погромыхивало ботало, ременным гайтаном вытирая шерсть на коровьей шее.
У Грани мигом вылетело из головы все, о чем только что думала. «Никак, с ума сошел!» — ошеломленная, она натянула поводья.
Возле телеграфного столба враскорячку прыгал и весь дергался Андрей. Огромными, с бухарскую дыню кулаками он остервенело колотил по столбу, и даже над Граниной головой слышно
— Андре-ей!
Граня щелкнула коня хворостиной, ударила в бока каблуками туфель. Но он вдруг взноровился и, ломая влево голову, пустился наметом, не слушаясь поводьев и далеко обходя парня. Она почти падала на заднюю луку седла, натягивая поводья, и кричала Андрею.
Он вовремя заметил чубарку с белым хвостом. Только она хотела с разгона ткнуть ненавистную майку, как Андрей в один прыжок оказался на столбе, охватив его ногами и руками. Корова озадаченно мотнула рогами и пошла к стаду.
Граня валилась из седла от смеха.
— Фотографа сюда, ф-фотографа... Умереть можно, Андрюшка!
Андрей сполз по столбу на землю и, зубами развязав на запястьях тесемки, сбросил перчатки. Майка на нем была темна от пота, к мокрому лбу прилипли волосы, выбившиеся из-под шляпы.
— Тебе, вижу, и пасти некогда. Я это чувствовала. Что молчишь? Слово купленное?
Обошел ее коня с презрительным видом.
— И не стыдно тебе, уральской казачке, на такой кляче ездить? Ее пешком обогнать можно.
— Попробуй!
— Опозоришься.
— А ты попробуй! Хвастун.
Андрея заело.
— Вон до того мара с вышкой. Р-раз... Два...
Хватили с места махом. Андрей шел вровень, локтем к стремени. Слышал хэканье коня, смех припавшей к гриве Грани. Слетела шляпа — значит, ветер обогнал. А до мара еще далеко! И коня ему, в конечном счете, никак не обогнать. Коснулся руками конского крупа — и оказался верхом, позади Грани: джигитовке отец сызмалу учил. Перед глазами — прыгающий тяжелый узел овсяных волос. Проскакали мар.
— Обнимай крепче, а то свалишься!
Кинул ногу назад и ловко спрыгнул: очень ему надо обнимать ее!
Граня завернула коня, рысью подъехала к Андрею.
— А все-таки не обогнал!
— И не отстал. Мне бутсы жмут, еще в восьмом куплены...
Назад шли пешком. Она искоса бросала на него взгляды. И зелень в них была жаркая, обжигающая. Неспокойная зелень. Андрей терялся. Понимая всю несуразность того, что говорил, он все же продолжал мямлить о надоях, о том, что нужно бы еще и ночного пастуха, нужно бы кукурузу скармливать... Граня понимала его старание. Взяла за локоть, остановила. Заглянула в глаза — близко-близко, шрамик под нижним веком показался большущим.
— Я тебе нравлюсь, Андрей?
Сердце делало какую-то бешеную скачку с препятствиями, мешая дыханию, обыкновенному человеческому дыханию. С трудом разжались губы:
— Н-нет...
— Молодец, знай себе цену. А
— Поужинал — и вернулся.
Граня не улыбнулась. Отпустила локоть, пошла дальше. О чем она думала? А о чем он думал?
— Будь ты постарше — никому не отдала бы тебя! Ни за что. — И без всякой вроде бы связи с предыдущим заговорила о другом: — Когда я была маленькой, мне очень хотелось, чтобы меня цыгане украли. Завидовала я их веселой удалой жизни. Раскинут они шатры — кто горн раздувает, кто коней поит, а цыганки ватагой ушли, растеклись по дворам ворожить, судьбу людям вещать. Научиться бы мне, мечтала я, петь, как они, плясать, на истертых магических картах гадать... А потом прошло. Только страсть к чему-то необыкновенному осталась.
Граня помолчала. Поднялись на низкорослое взгорье. Из полынца и ковылей вылетали жаворонки, стремительно забирали высоту, небо. Степные бугры пахли полынью, разогретой глиной и лисьими норами.
— Вот скажи, ты о чем мечтал, когда в школе учился?
Рядом шла совсем другая Граня, не та, что была минутой раньше.
Андрей уже знал эти ее внезапные перемены. Сейчас с ней можно было говорить только серьезно, без всякого намека на плоское остроумие.
— В школе я о многом мечтал, а вот пришла пора выбирать... Поработаю. На трактор хочется, и в космос по ночам летаю... В общем...
— В общем, не нашел себя. — Она вздохнула, ища взглядом что-то неведомое на горизонте. — А мне бы — зоотехником. Зоотехник, Андрей, это же главный инженер и профессор в животноводстве. Я бы из них выколотила и электродойку, и механизацию... Смотри, кто это твоих коров гоняет? Наверное, в хлеба зашли! Разиню мы с тобой поймали...
У кювета, склоненный на подножку, стоял мотоцикл. А за коровами гонялся парень в темных очках и черной рубашке с закатанными рукавами.
— Новый агроном... Помнишь, на практику несколько раз приезжал?
Андрей помнил Марата Лаврушина.
Встретил он их отрывистым резким «здравствуйте!» Дышал часто, загнанно. Ростом Марат был метр шестьдесят восемь, не больше. Бойцовская короткая прическа гребнем, черная рубашка, белый галстук, темные квадратные очки — полку забродинских стиляг прибыло. Тонкие энергичные губы шевельнулись в насмешке:
— Кто же из вас пастух? Вы? Таких неразворотливых рисуют в стенгазетах.
— Знаете, — голос Андрея вскипел, — идите вы все к черту! За два месяца послешкольной жизни меня уже пятый раз собираются в стенгазету... А я передовик! — Выдернул из кармана сложенную газету, тылом ладони, ногтями пощелкал по заметке: — Вот!
Граня читала вслух:
«С малых лет Андрюшка Ветланов любил смотреть, как пастух гонит стадо и щелкает бичом. Он слышал от взрослых: у коровы молоко на языке, если не накормит ее пастух, то и молока не будет.
«Вырасту, — говорил Андрюшка, — пастухом стану!»
И вот мечта его осуществилась.
В этом году Андрей окончил школу с серебряной медалью и стал колхозным пастухом. Надои молока от стада резко поднялись... Сейчас комсомолец Ветланов соревнуется за звание ударника коммунистического труда...»