Мы не прощаемся
Шрифт:
Провинившегося Андрея отправили к Уралу мыть посуду. Остальные сидели — Василь лежал — возле костра, вспоминали смешные истории.
Возвратившийся Андрей лег на спину. Над его головой путались в ветвях вербы звезды.
— Посмотрите, как низко висят звезды — веслом достанешь. Хотел бы я первым побывать на одной из них...
— В «Комсомолке» я недавно читала статью какого-то инженера: «Не рано ли заигрывать с Луной?» По-интересному он судит.
— В школе все для меня было ясно... А теперь не укладываются в голове две величины: запущенные в космос корабли и запущенное животноводство. Почему
— Оттого, шо надо пасти коров, а ты ось тут вылеживаешься.
— Очень остроумный ответ! Благодарю... Почему такое, Марат Николаевич? Животноводству — тысячи лет, а космической науке — считанные годы...
Марат, подперев подбородок острым кулаком, смотрел в костер, словно только там он мог получить для Андрея ответ. Как от брошенного в воду камня все шире и шире расходятся круги, так и от вопроса Андрея мысли Марата охватывали все больший и больший круг событий. Собрание актива в бригаде... Знамя за успехи... Вывезенный зернофураж... Пересыхающая на корню кукуруза — не на чем силос возить к траншеям... Потом — зима... Отощавший скот, падеж... И так — в колхозе, в районе, в области... «Перестройка сельскохозяйственных органов полностью оправдала себя. Читайте газеты, Лаврушин!..»
— Ответить тебе, Андрей, очень нелегко... Я лично думаю так: в науку о космосе идут те, кто умеет дерзать, кто талантлив. Иначе нельзя.
— А в животноводство — такие, як ты. — Василь не на шутку ревновал: видел, что Граня то и дело останавливала на Андрее долгий внимательный взгляд.
— Бережко, как всегда, острит... Наверное, что-то не так у нас на селе делается.
— Верно говоришь. Сельским хозяйством зачастую руководят люди не по призванию, а по должности. Его поставили — он и вертит всем мозги. А мы, в меру трусости и равнодушия, поддакиваем или помалкивем.
Вербовый сушняк постреливал в костре, словно тыквенные семечки на раскаленной сковороде. Где-то рядом заворковал проснувшийся в гнезде вяхирь. Всполошно каркнул на вершине осокоря грач. И бормотала в омутах, зловеще хлюпала вода.
Василь поднялся и начал заводить патефон.
— Вечно ты, Марат Николаевич, своими разговорами настроение испортишь! Поменьше надо у себя и у других в середке копаться, тогда воно легче...
Что ж ты, белая береза, От корня качаешься?..Марат посмотрел на Граню, которая начала укладывать посуду, на задумчивого Андрея, усмехнулся:
— Отчасти, наверное, и ты прав. Хуже всего быть интеллектуальным рахитиком, когда ум развит, чувства обострены, а воли, таланта — шиш! — Он тоже встал. — Что ж, домой, пожалуй, пора?
...Андрей долго стоял на берегу и слушал удаляющиеся всплески весел. Было ему грустно и тоскливо.
После купанья, после тыквенника с каймаком здорово дремалось. Думать ни о чем не хотелось — хотелось спать. Сквозь ресницы Андрей сонно наблюдал за сестренкой. Варя набирала в рот воды из кружки, мельком оглядывалась на Андрея — не разбудить бы! — и, яблоками надувая щеки, прыскала на свое школьное платье. Подбородок становился мокрым, на нем повисала прозрачная капелька. От усердия забрав зубами нижнюю губу, Варя начинала
За лето Варька сильно подросла. Андрей очень жалел, что классная руководительница запретила ей носить высокую, как у фельдшерицы, прическу. С прежней прической Варя как-то была приятнее. А сейчас за ее ушами торчали два пропеллера из голубых лент.
Надо бы включить радио, послушать известия, да лень было тянуться к репродуктору. Он стоял на подоконнике и, включенный на один провод, пищал заблудившимся комаром. Из-за двери доносился говорок Фокеевны. С Еленой Степановной она сидела за чаем.
С величайшим убеждением в необходимости порученного дела ходила Фокеевна по Забродному и посыпала, опрыскивала хлоркой отхожие места. Утицей заплывала она во дворы, выполняла работу и везде, где можно, вела беседы — сначала о гигиене в быту (с мухами борись, кума, они где хошь червей наплюют, они — первопричина всяческой заразе!), а потом — что бог на душу положит.
Зашла и к Ветлановым. Елена Степановна пригласила чаю выпить.
— Ну, если уж так приглашаешь — налей чашечку. — Щурко обвела комнату взглядом — печь с приставленными к ней ухватами, посудный шкафчик, плакат сберкассы на стене, где полотенце вешают, намытые до желтизны полы. — Чисто у тебя — сдуть нечего.
Степановна пододвинула к ней стеклянную вазочку.
— Кладите варенье, Фокеевна. — Не любила она, когда в глаза подхваливают. — Свежее, из ежевики.
Та долго колотила ложкой варенье в чашке, затем схлебнула и, подержав во рту, оценила:
— Хорошее. — После второго глотка сообщила, как о решенном: — Астраханкины расходятся.
— Да неужто?! — не поверила Степановна, скрипя полотенцем о вымытую тарелку. — Такие тихие, ласковые старики...
— Выгоняла корову, заглянула к ним, а там! Уж она его костерила — страшно как! Все выговор ему выставляет: пьяница, поблуда бездомная, зрить тебя не могу боле! Съякшались с моим Стигнеичем, хлещут водку — и все тут.
Веселая словоохотливая Фокеевна омраченно уставилась в окно. Чай давно остыл, а она все дула и дула сморщенными губами в чашку, держа под нею горстку — чтобы не капнуло на иссиня-белый халат. Степановна не тревожила ее, тихо ставила в шкафчик чистые тарелки и чашки. Заговорила Фокеевна негромким, подвявшим голосом:
— Уж до коих разов думала: надоел, как чирей надоел, выгоню, брошу! Летось, в середине, примерно сказать, июня насовсем было к сыну в Саратов уехала. Жила хорошо, сахарный кусочек ела. А все же не вытерпела, вернулась! Жалко мне его, сердягу, и так у него вся жизнь сломленная. Они ж дружки были с моим-то, с первым.
— Правда, дружба у них была закадычная...
— Оба отчаюги были, у! Особенно мой, Леонтьевич. Гранька вся в него. Кабы не война...
Да, если б не война... Ни одна семья в Забродном не осталась обойденною ею: в каждый дом принесла она горе и слезы. У Фокеевны муж не возвратился, у Мартемьяна Евстигнеевича, у стариков Астраханкиных — дети, Савичев пришел калекой, Ветланов — тоже... Если б не война!
— Мам! — высунулась в дверь Варя. — Остальное все гладить?
— Гладь, дочка.