Мы придем на могилы братишек
Шрифт:
Заканчивая, не удержался:
— Питон, ты бы сбегал, проведал свою коробочку. Духи вторым заходом как раз там накрыли.
Тот, виновато сморщив нос, в затылке чешет. Друзья смеются, локтями подпихивают.
— Всё… Заряжай! Пошли!
Подошедшие телевизионщики вслед нацелились.
— Куда? Жить надоело?
Крепыш — журналист бурчит сердито:
— Извини, командир. Я тебя не учу, как твою работу делать? — и поняв, что слишком резко получилось, добавляет примирительно, — надо же людям показать, что здесь делается, и как наши ребята драться умеют.
Шопен вскидывает
— Мужи-ик! Тебя как зовут?
— Михаил.
— Ладно, Миша, подожди секунду… Малыш, Мак-Дак!
Подбегают двое из резерва. У одного- здоровяка — пулемет ручной, у второго — сухощавого, с умным тонким лицом — автомат с оптическим прицелом.
— Прикройте ребят, головой отвечаете! Малыш, — к здоровяку обращаясь, — ты старший.
Тот молча в ответ кивает.
— Ну, с Богом, — и оператору, — Только смотри: для духов твоя камера — это просто оптика. По возможности, башку от нее подальше держи…
Пригнувшись, журналисты со своей личной охраной выскакивают туда, где бой идет, и смерть носится, свою дань с живых собирая.
Снова волны разрывов с автоматной и пулеметной трескотней сливаются. За черной завесой, взревев мотором, проскакивает во внутренний дворик «ЗИЛ»- бензовоз.
— Фу-у-у! — хором облегченно выдыхают командиры, в комедатуру возвращаясь.
— Мешками обложить, брезент от подствольников сверху натянуть! А завтра хоть весь батальон на лопаты ставь, но чтобы капонир был под бензовоз. Это же — вакуумная бомба под собственной задницей, — качает головой Шопен.
— Ну кто знал, что разгрузиться не успеем, как в такой концерт попадем, — оправдывается бамовец.
— Да ладно, тут твоей-то вины нет. Хотя пузырь с тебя — все равно. О! — спохватывается Серега, — ты же у нас еще и не прописанный! Вот завтра за все сразу и выкатишь… Так, а это что за запах? Закусь спеет!
В грохот разрывов, звуки перестрелки вплетается шкворчание мяса на огромной сковородке.
Наташин детсад уже оприходовал приличную кастрюлю каши с тушенкой, а под чай — с десяток бутербродов и подаренный тортик. Но из-за стола никто не уходит. Все зачарованно следят, как тыловик комендатуры, в бронике, в шлеме, с автоматом за спиной, на керосинке баранину жарит. Переворачивает мясо большой вилкой, убавляет огонь и, махнув Наташе рукой, мол, присмотри, выскакивает с очередной выходящей группой. Через пару минут он возвращается. Бросает пустые магазины сидящему у стены бойцу с перевязанной головой, — Набей! — и, пока тот снаряжает магазины патронами, возвращается к сковороде.
Наташа слабо улыбается:
— Давайте, я дожарю.
— Мясо — мужское дело. Ты иди к своим мурзилкам, умывай, да укладывай. Возьми там, в аптечке марганцовку, маленькой глаза промой. Доктор сейчас занят, утром посмотрит.
В расположении ОМОН, в уголке, за старой партой, сидят шестеро в полной боевой. За спинами у них еще человек пять. Тоже вооружены до зубов — бодрствующая смена. Шестеро режутся в карты, в «дурака», на вылет. Остальные заглядывают им через плечи, вполголоса дают советы. Игроки незлобно и также негромко отругиваются.
На железных армейских койках, поставленных в два яруса, на синих и серых солдатских одеялах отдыхает
За стенами кубрика бой идет.
Шлеп-шлеп-шлеп… Дум-дум-дум… Бум-ба-бах! Бум-ба-бах!
Трясутся стены, прыгают.
А бойцы спят. Один из них перевернулся на спину, похрапывать было начал. Негромко сначала, а потом — соловьем залился. Сосед с нижнего яруса, из глубокого сна вынырнув, ногой его снизу пихает:
— Хорош храпеть, спать мешаешь.
Картежники, переглянувшись, прыскают, зажав рты, чтоб не расхохотаться. Один, наиболее смешливый, в коридор выскакивает. А храпун и его сосед снова в сон проваливаются.
В «кубрик» командир взвода зашел. Что-то сказал вполголоса, и будто не спал никто. Поднялся резерв. С ясными глазами, напружиненными телами, к любому обороту готовые, поднялись, как один. В три-четыре секунды застегнули броники, надели шлемы, присоединили магазины к оружию. Походкой волчьей, скользящей, настороженной, пошли на выход.
Сытая малышня, забравшись в свободные кровати, отключилась мгновенно. Но даже во сне их отмытые от многодневной грязи мордашки серьезны и напряжены.
Наташа, устало подперев щеку рукой, и не обращая никакого внимания на взрывы и стрельбу, рассказывает коменданту о своих злоключениях.
— Я бы сама давно сбежала, хоть пешком ушла. А их (кивает на детей) куда денешь? У Хасбека родители под бомбежку попали. Родня, конечно, есть, но дальняя, в ауле где-то, где я их сейчас найду?
— А!.. То-то я смотрю, этот черненький — чиченок вроде. Значит, не все твои.
— А у меня своих нет. Я и не замужем еще. Мне ведь двадцать всего. А что, совсем на старуху похожа, да?… Надюшка и Алик — тоже сироты. У них родители еще до войны без вести пропали. Люди говорили, что их за квартиру убили. А детей мы по соседям прятали. Приходили какие-то, говорили: отдайте нам щенков. Но соседи-чеченцы вступились. Со своими-то они не связываются…
Снова заскакивает зампотыл. Опять бросает магазины бойцу. Заглядывает в опустевшую сковороду:
— О, молодцы! Наташа, да ты расслабься. Может, тебе водочки налить?
— Нет, что вы! …А сегодня ночью двое в подвал приперлись. Автоматом — по лицу. Стали меня лапать. Говорят: «Патронов на тебя жалко. Сейчас трахнем и прирежем.» И Хасбеку говорят: «Хочешь русскую суку попробовать?» А он на них как бросится…
— Ну ладно, ладно реветь-то. Эх ты, Наташка-промокашка! Столько вытерпела, а тут… Все, не волнуйся, кончились твои приключения. Вот разделаемся с этими артистами, а завтра с нашей колонной на Моздок уйдешь. Я переговорю с Шопеном, он возьмет.
Ночь. На посту, на дне широкого окопа, полукругом обложенного мешками с землей, и накрытого досками с дерном, прижавшись спиной к стенке, сидит молоденький солдатик из только прибывших в комендатуру бамовцев. Съежившись в комок и прижав к себе автомат двумя руками, как ребенок, у которого хотят отнять игрушку, он тихо-тихо, еле слышно выбарматывает: