Мы приговариваем тебя к смерти
Шрифт:
Сердце ударило тяжелым камнем в грудную клетку, за шиворот проник октябрьский холод — моя находка оказалась частью человеческого лица. Из-под осеннего ковра выглядывал нос, лоб и неподвижный глаз, подернутый тусклой пленкой. Борясь с брезгливостью, я смахнул листья, и увидел Нюфу. Его шею охватывал багровый ошейник — след от веревки. Капроновой веревки, найденной мною в ящике кухонного стола и брошенной перед отъездом в дорожную сумку. На всякий случай.
Вскочив на ноги, я попятился, не сводя глаз с неподвижного тела, потом развернулся и бросился туда, где совсем недавно находилась дыра в металлической сетке. Но вместо нее
Молчал и смотрел.
Я не выдержал. Спрятал лицо в холодные ладони…
… и проснулся.
В комнате кроме меня никого не было. Заправленные кровати заставили взглянуть на часы. Черт! Время подъема давно прошло, так же как и утренней зарядки. Сейчас весь народ завтракает в холодной столовой, пропахшей хозяйственным мылом и рассольником.
Через пять минут я вошел в длинный зал, заставленный колченогими столами. Наш класс поглощал манную кашу в самом дальнем углу, у окна. Я обратил внимание, что Нюфа сидит за одним столом с Леней и Дроном. Увидев меня, они неловко кивнули — ботаник продолжал рассеянно разглядывать что-то за искажавшим внешний мир волнистым стеклом окна. Я не стал подходить к этой троице — сел за свободный стол и погрузил ложку в остывшую кашу.
Начался самый странный день в моей жизни. Руки не слушались, голос подводил, срываясь на петушиный дискант, осенняя грязь то и дело выдергивала из-под ног беговую дорожку, а нудный дождь сделал все турники скользкими, будто смазав их машинным маслом. Класс смотрел на меня с холодным недоумением. Наша команда во время всех забегах не поднималась выше десятого места.
Я чувствовал, как вокруг возникает зона отчуждения. Нет, никто не объявлял мне бойкот и не напоминал о вчерашних событиях, но неловкая тишина повисала всякий раз, когда я приближался к курящей за корпусом компании или заглядывал в палату в разгар общего веселья. Мне не требовались подсказки, чтобы понять причину такого отчуждения. Просто каждый из них чувствовал: рядом находится убийца. Человек, способный выдернуть ящик из-под ног пацана с петлей на шее. Сказав «тащи ящик», я прошел «точку не возврата». Как самолет, уходя в штопор. Как киллер, нажимая на курок. Как девушка, сообщая своему парню об измене. Уже ничего нельзя исправить — убийство состоялось. Возвращение невозможно.
Удивительнее всего оказались метаморфозы, произошедшие с Нюфой. Еще вчера он словно провоцировал своим нелепым видом едкие замечания, а сегодня у любого остряка его отрешенный взгляд отбивал всякие потуги на юмор. Впрочем, в роли остряков теперь выступали только чужаки. Все, кто тогда находился на поляне, как будто сговорились, создать Нюфе надежный тыл.
— Эй, француз толстозадый, вали отсюда! — насела на Нюфу после обеда пара незнакомых парней. Они присмотрели занятую им одну из немногих сухих скамеек. — Давай, чеши! И жопу не забудь!
Я стоял слишком далеко, чтобы расслышать его ответ, но мне было прекрасно видно, как сникли пацаны, опустили плечи и начали озираться, в поисках пути к отступлению.
— Кончайте базар, мужики. Место занято! — за их спинами материализовался Дрон с тремя одноклассниками. Они не спеша уселись на
Понимание пришло под вечер, когда я случайно за ужином встретился с ним взглядом. С круглого лица Нюфы на меня равнодушно смотрели глаза незнакомца. Я не ошибся: тот ботаник, который почти десять лет ходил со мной в один класс, умер вчера в капроновом петле, и сейчас в его теле сидело чужое существо, инопланетный червь, который снисходительно ухмылялся похабным шуткам за столом, с аппетитом уплетал скользкие макароны и быстро учился жить в человеческой оболочке. Этому червяку удалось то, что никогда не получалось у Мишки Нефедова — он сразу занял теплое местечко в школьной иерархии. Превратился из изгоя в полноправного члена группы. Стал своим.
Последнюю ночь в лагере я долго не мог уснуть. Ворочался на певучей кровати, пытаясь вписаться в бугристый ландшафт продавленной сетки. Меня терзали обрывки мыслей и снов, неприятных, как воспоминания о первом неудачном сексе. Под утро пришлось признаться: причина бессонницы — страх перед очередным кошмаром. Я полежал еще немного, обдумывая это открытие, а потом встал и поплелся в туалет. Умываться.
Там, в мире бежевого кафеля и эмалированных раковин, водопроводные краны разгоняли скуку, выстукивая монотонную мелодию. На стене грустным памятником так и не пришедшей в лагерь цивилизации висела неработающая сушилка для рук. В наполовину закрашенное зеленой краской окно заглядывал бледный рассвет.
Я плеснул в лицо холодной воды и уставился на свое отражение в зеркале над умывальником. Карие глаза, как у отца, короткий нос с резко очерченными ноздрями, широкие брови, сросшиеся на переносице — знакомое и одновременно чужое лицо. Может, я тоже умер? Там, под дубом? И сейчас мое отражение изучает кто-то другой, забравший себе тело и память Сани Морозова?
Я ненадолго отвел глаза от зеркала, чтобы закрыть кран, а когда посмотрел вновь, вскрикнул, увидев лицо Нюфы.
— Что, Мороз, совесть мучает? — Спросил он незнакомым голосом. — Спать мешает?
Нюфа стоял у меня за спиной. Улыбался. Я разглядывал его в зеркало. Рыхлый, неуклюжий ботаник в клетчатой рубахе. Думать о нем, вопреки очевидному, как о ботанике было приятно — давало надежду, что все еще может стать, как раньше.
— Почему меня должно что-то мучить?
— Потому что ты убийца.
От этой фразы мир, который из последних сил сдерживал равновесие, задрожал, наклонился и пошел хищными трещинами. Они напомнили мне отражение корявой ветки в глазах Нюфы. Я развернулся и одним движение прижал его мягкую шею к стене. Мои руки подрагивали, на глаза набегала бурая пелена.
— Хочешь повторить? — Голос Нюфы остался таким же спокойным. — Давай. Только это ничего не изменит. Я уже умер. И ты это знаешь.
Да, я знал. Знал хотя бы потому, что в его глазах не было страха. Тот, кто однажды умирал, не боится сделать это вновь. Ему больше нечего терять — все ценное уже потеряно.
Я перевел взгляд на свои руки. Под пальцами пульсировала фиолетовая полоса. Кровоподтек от веревки. Его вид вызвал острое отвращение.
Нет, не к Нюфе.
К себе.