Мы простимся на мосту
Шрифт:
Елизавета Всеволодна ушла на кухню. Ребенок, у которого только что спала температура, дышал глубоко и посапывал носом, мохнатые, как у матери, ресницы его бросали густую тень на бледные щеки; за окном резко чернела темнота с какою-то, словно бы мыльною, пеной, повисшей на голых ветвях, и Дина, вдавившись лицом в горячую Варину кожу, вышептывала и выдавливала из себя то, чего она никогда и никому, кроме Вари, не могла доверить. Она не могла открыться ни Тане, которая всегда была слабее и пугливее, чем она сама, ни доктору Лотосову, на плечах которого держался, в сущности, весь дом, ни гувернантке, которая была все-таки нерусским человеком и не понимала, как казалось Дине,
– А что я могла? Когда он сказал про Илюшу, я все подписала.
– Как? Ты подписала?
Дина кивнула и, отодвинувшись, дикими глазами посмотрела на Варю.
– А что я могла? – повторила она.
– Ты хоть понимаешь, что ты подписала?
– Молчи! Я ведь жить не могу…
Варя схватила ее за плечи и начала трясти.
– Какая ты дура! Что ты говоришь? Они же уйдут! Я же чувствую!
– Они никуда не уйдут! А я не боюсь умереть! Я другого боюсь.
– Чего?
– Того, что, когда я умру… они все равно не оставят…
– Его? – Варя еще крепче обняла ее. – Конечно! Ведь он же им нужен. А если тебе убежать?
– Куда убежать? Нет, уж лучше совсем…
– Не лучше! Да как же ты смеешь? А Тата? А я? А мама твоя, наконец?
– Она далеко… Ну, поплачет, забудет… Но я не о том… Варька, у меня все мысли как будто отравлены, все во мне отравлено! Я спать не могу. Ничего не могу. Вот посмотрю на что-нибудь и сразу же – больно. Или дотронусь до чего-нибудь – тоже больно. Внутри все горит. Мне кажется, я просто с ума схожу. Сегодня, когда он мне сказал, что меня найдут в подворотне с перерезанным горлом, у меня от одной этой мысли на душе легче стало. Не думай, что я притворяюсь! У тебя спирта нет?
– Откуда? Какой сейчас спирт?
– Ну, хоть бы чего-нибудь… Чтобы поспать хоть…
Лицо Вари Брусиловой изменилось на глазах: оно словно высохло и почернело.
– Послушай меня! Ничего не случится. Они через год передохнут, и всё! Они же не люди, ты слышишь? Они перебесятся и передохнут. Я ночью проснусь иногда, и вдруг мне кажется, что ничего этого и не было, и нет ничего! Что всё это сон!
– У тебя, Варька, всё – сон. Ты и про Алешу иногда говоришь, что он не умер, что тебе это только приснилось…
– Алеша не умер, – прошептала Варя и перекрестилась. – Иначе бы я это знала.
– Тебе генерал же письмо показал!
– А я не письму, я душе своей верю.
– Нет, ты ненормальная, Варька! Но так даже лучше. С тебя ничего не возьмешь.
– С меня – ничего? А ребенок?
Они одновременно посмотрели на спящего, с мохнатыми ресницами, ребенка. И Дина заплакала.
Как только она заплакала, обеим стало легче. Теперь, когда Варя все знала, Дина могла плакать: преграда для слез, выстроенная одиночеством, рухнула сразу же, как только появился кто-то, у кого от жалости к ней и страха за ее жизнь вот так изменилось лицо, как у Вари.
Минут через двадцать, когда Елизавета Всеволодна Остроумова осторожно заглянула к ним, обе сидели на диване, крепко держась за руки, и шептались. Елизавета Всеволодна вспомнила, как, четырнадцатилетними, они, с шелковыми черными лентами в длинных косах, в черных передниках и круглых отложных воротничках, вот так же, держась крепко за руки, вместе с другими, такими же, разбитыми на пары, неловкими и взволнованными девочками входили под музыку в залу гимназии, где ждался большой новогодний концерт в пользу фронта.
Из курса зоологии и ботаники известно, что формы различного бешенства встречаются не
Грибы очень долго относили именно к растениям, да и сейчас еще спорят об этом, так что, говоря о безумии зла, заключенного в ярком и очень красивом грибе, растущем на диких просторах Гвинеи, мы все-таки для упрощения дела его и причислим к растениям. Растение «нонда», ярко-красное с белыми и изредка желтыми крапинками, живет только там, где почти никогда не встретишь не только, там, друга и брата, но, честно сказать, никого, чтоб – как люди. (Ну, в платье, в ботинках, с какой-нибудь сумкой…) Все ходят нагими, и лица в узорах. Бывают, однако же, миссионеры. От миссионеров и стало известно, что два диких племени – куба с каимби, – населяющие долину реки Ваги, имеют весьма вульгарную приземленную культуру, связанную с рядом нерелигиозных действий, направленных на самовозвышение, демонстрацию личных достоинств, осуществление контроля над женщинами и увеличение поголовья свиней. Главные черты их все еще не развитого и не стремящегося к тому, чтобы развиться, общества составляют погоня за славой, антагонизм между мужчинами и женщинами и грубый дележ на своих и чужих. При такой, как мы видим, отсталости и отсутствии письменности они не только не гнушаются поеданием гриборастения «нонда», но часто дают его внукам и детям.
Супружеская чета мистера и миссис Филипс – наверное, шведских, а может, норвежских, скорее же все-таки американских, из штата Айова, двух миссионеров – была просто в ужасе: наевшиеся нонды шестеро молодых низкорослых мужчин вдруг бросились их догонять (этих белых, с сачками для бабочек, милых, кудрявых), тряся над собой с диким ревом и криком тяжелыми палками. Еле спаслись. Вечером того же дня мистер Филипс, так и не поймавший ни одной бабочки, записал в своем дневнике, что ненависть, охватившая их преследователей, была, вне всякого сомнения, связана с этим гриборастением, сделавшим людей слепыми, глухими и пухлыми, а также заставившим их бегать вверх-вниз по горам. Вскоре к шестерым опухшим и диким мужчинам присоединилось и все остальное племя, опухшее и низкорослое. Пришли сразу все, даже дети и девушки. (До старости люди там не доживают: любой человек, хоть слегка постаревши, покорно влезает на дерево, чтобы веселые голые парни и девки стрясли его вниз и сожгли его тело.)
«Женщины, – писал в своем дневнике потрясенный мистер Филипс, – находятся в состоянии явного наркотического опьянения: они пляшут, свистят, распевают, смеются и самым бесстыдным образом предлагают себя мужчинам, не разбирая, кто это: мужья, сыновья или просто соседи. Грибное бешенство является узаконенной формой проявления тех склонностей, на которые наложен запрет в обыденной жизни. У женщин это – ностальгия по неограниченным плотским наслаждениям, у мужчин – агрессия против своих соплеменников».