Мы с Санькой в тылу врага

Серков Иван Киреевич

Кот заверещал, будто с него живьем сдирали шкуру, рванулся из последних сил, еще царапнул немца и молнией сиганул за трубу: Пауль прижег ему горящей сигаретой нос.

— Партизан капут! — доложил нам после этого фашист и, разглядывая свою руку, пошел в горницу. В кухне остался неприятный запах паленой кошачьей шерсти.

Мне уже пора домой, да уж больно интересно, что будет дальше, какой еще номер отмочит Пауль. Видно по всему, что история с котом не кончилась. Пауль подошел к ящику и стал перебирать тонкие разноцветные проволочки, шнурки, пробовать их руками на прочность. Мы с Санькой тревожно переглянулись. Что он собирается делать? Хочет связать кота, а может…

повесить?

В это время прилизанный немец снял наушники и позвал Пауля. Он ткнул пальцем в свои ручные часы и что-то сказал. Пауль показал свои часы и огрызнулся. Они стали спорить. Откуда ни возьмись, появился третий немец, заспанный и злой. Зевнув так, что во рту у него что-то хрустнуло, он грубо прикрикнул на Пауля и Рауля, и те, как нашалившие мальчишки, виновато умолкли, вытянули руки по швам.

— Курт, — шепнул мне Санька. — Ух, и злющий — как волкодав.

В его облике, правда, есть что-то от волкодава. Особенно нижняя челюсть. Я подумал, что в ней будет, верно, с полпуда. Она отвисает под собственной тяжестью, и чтобы закрыть пасть, волкодаву нужна, должно быть, немалая сила.

Нарычавшись вдоволь, Курт-волкодав натянул мундир, и они с прилизанным вышли во двор. По дороге ощупали нас с Санькой глазами, но ничего не сказали.

— На добычу, — уверенно заявил Санька. — Каждый день ходят по хатам. Пока яиц полные каски не наберут — не вернутся.

Возле аппаратуры остался один Пауль. Но не успела затвориться дверь, как он тоже снял наушники и подался во двор. Тут Санька потянул меня за рукав:

— Айда, посмотрим!

Он по-хозяйски пощелкал какими-то кнопочками на аппарате. Щелк — лампочки погасли, щелк — загорелись.

— А это вот батареи. Возьмись пальцем.

Я взялся. Легонько дернуло. А потом Санька схватил наушники, послушал сам и дал послушать мне. Ничего не разберешь — только пипикает.

У стены, на подставке, сколоченной из досок, — три винтовки. Разумеется, их тоже нужно осмотреть. В конце концов, должны же мы знать оружие врага — это не помешает. Я схватил первую, что попалась под руку, и повернул затвор. Из задней его части выглянула какая-то круглая штуковина. Я поставил рукоятку затвора на место, а штуковина так и торчит, не прячется. Ну, теперь все, теперь нам капут. Попробовали запихнуть пальцами — не поддается.

— Нужно нажать на спуск, — сказал я Саньке.

— А если там патрон? — испугался он.

Если там патрон — бабахнет выстрел. Тогда и вовсе наши дела дрянь.

Может, мы как-нибудь и вышли бы из трудного положения, загнали бы ту штуковину на место, да в это время заскрипело крыльцо. Нас как корова языком слизала.

Открывается дверь, а мы с Санькой уже сидим в кухне на прежнем месте, и вид у нас самый невинный. Погляди на нас Пауль, он увидел бы мирных людей, которым дела нет ни до каких винтовок, которые и не думают идти в партизаны. Но он даже головы не повернул в нашу сторону. Жалобно заскрипел под его грузной тушей пол. Пауль подходит к подставке, берет ту самую винтовку, которую мы только что рассматривали с Санькой, наводит ее на нас и неторопливо начинает приближаться. Он сверлит меня узенькими, заплывшими глазками, а по налитым жиром щекам ходят злобные желваки. Я не отвожу взгляда от его лютых глаз и думаю: снова шутит или нет? Черный зрачок дула все ближе и ближе. На спусковом крючке толстый палец, на пальце белый блестящий перстень. Сейчас палец вздрогнет — и эта железяка плюнет в меня огнем.

Мы с Санькой словно примерзли к теплым кирпичам печи, сидим, не дышим.

Немец приставил винтовку прямо мне к носу, стоит и молчит. Молчу и я, гляжу, как бык из-под

обуха. И вдруг:

— П-пу!

Нет, это был не выстрел. Это Пауль гаркнул во всю силу своей луженой глотки. Я подскочил как ошпаренный, а Пауль едва не катается по полу. Ха-ха-ха-ха! Трясется жирное брюхо. Гы-гы-гы-гы!

Лицо красное, как бурак, щеки налились кровью.

— Аха-ха-ха-ха! От смеху на глазах — слезы.

— Ихи-хи-хи-хи!

Верно Санька говорил — веселый, гад, все ему шуточки, Санька сидит рядом белый как полотно, и на носу у него выступили капельки пота. У меня, должно быть, вид тоже не больно геройский, и поэтому немец все не унимается:

— Ого-го-го-го!

Успокоившись немного, он принялся читать нам мораль:

— Руски кнабе [3] никс карош. Руски кнабе ист партизан. Партизан — пу!

…Я иду домой и думаю о том, что видел и что пережил в Санькиной хате. Конечно, этот Пауль малость того, как говорится, хлопнутый из-за угла мешком, а в мешке колун был. Даже есть по-человечески не умеет: по целому яйцу выливает в рот и хлеба забывает укусить.

3

Мальчик (нем.).

А кота Санькиного он все-таки повесил. Взял назавтра тонкую гибкую проволоку, сделал петлю и удушил «руски кошка» на суку березы под окном. Всем трем радистам было очень смешно.

Кот, свесив голову набок и оскалив тонкие острые зубы, целый день болтался на холодном ветру.

23. „НА КОЙ ЧЕРТ МНЕ ТВОЙ ЦУРИК?”

Как-то весной, когда с полей уже согнало воду, а на дворе по утрам еще хрустели под ногами слабым ледком редкие лужицы, у нас остановились на ночлег два немца-возчика. Повозку они загнали прямо во двор, распрягли лошадей и принялись распоряжаться, как хозяева. Один из них слазил на чердак, нашел куриное гнездо, и на припечке зашипела яичница.

Мы с Глыжкой сидим на печи, выглядываем из-за трубы и думаем: неужто они одолеют полную сковороду? Одолели.

— Стоб их ражарвало, — сказал на это мой брат и, вздохнув, лег спать.

Но Глыжкины слова не подействовали. Немцев не разорвало. Наутро они открутили еще голову нашей рябой курице, изжарили ее, съели и только после этого стали собираться в дорогу. Один выносит из хаты свои монатки — шинели, каски, коробки противогазов, а другой запрягает лошадей.

Когда повозка выехала за ворота, бабушка с облегчением вздохнула, послала им вслед свое «чтоб вас переехало…» и, громыхнув ведром, пошла к колодцу. Мы с Глыжкой слезли с печи и давай шнырять по хате: может, немцы что-нибудь забыли. Но забыли они немного: пустую пачку от сигарет и скомканную немецкую газету. В газете на фотоснимке был Гитлер. Он вешал на грудь солдату крест. Пачку я отдал Глыжке, а себе взял только серебряную бумажку, что была внутри. Газету покрутили-повертели — ничего не разобрать — и забросили в угол.

Вскоре прибегает домой бабушка, растерянная, заплаканная и злая.

— А где ведро? — спрашиваю я.

— Отцепись хоть ты! — выходит она из себя. — Поехало ведро.

— Куда поехало? — интересуется Глыжка.

— Может, в Ерманию, может, еще куда, — разводит руками бабушка и на чем свет бранит себя: — Это ж нужно мне, старой дуре. Совсем мозги усохли.

А у колодца произошло вот что. Только бабушка набрала воды, как подъехали наши ночлежники. Один из них спрыгнул с повозки и к бабушке: