Мы с тобой. Дневник любви
Шрифт:
— Но мне было как-то неловко первой после рассказа...
— Да вы забыли даже рукопись, подаренную вам, у меня на столе.
— Что вы! я не посмела её взять сама, напомнить, уходя, о вашем подарке. Мне бы так хотелось её иметь!
— Я пришлю её вам.
— А работа?
— Я же писал вам — у меня новая сотрудница и она отлично справляется. Вы же сами мне её предлагали и, помните, сказали: «Всё хорошо, только у неё бородавки».
— Помню. Ну что же, они вам не мешают? — спросила она с натянутой улыбкой.
— Нет, вы ошиблись, это не бородавки — это у неё две маленькие родинки, — ответил
Глава 6 Сладкий яд
11 февраля.
При духовной заострённости она может видеть малейший налёт оскорбляющей похоти, — почему она не оскорбляется?
Она любит или, может быть, очень хочет любить. Иначе как же понять, что она так снисходительна к моим бытовым слабостям? Это удивительно, до чего она мирится с моим бытовым образом. Наверно, очень хочет открыть меня настоящего, увериться в нём и полюбить.
Нет любви без борьбы. Да, мы будем бороться, но только не мериться между собой силой бесплодно, как в романах, а одной слаженной силой бороться против врага нашего союза.
Она сказала, что сдерживает себя, и я тоже стал себя сдерживать благоразумно. Итак, когда она ушла, я взял её изгрызанный карандашик и тоже погрыз, а резинку понюхал: захотелось узнать, так ли её резинка пахнет, как все. Резинка почему-то вовсе не пахла.
Наступило время испытания силы душевной, и вопрос стал вплотную, как удержать эту любовь. Сладкий яд проник в мою кровь, и всё загорелось, и сгорает синеньким огоньком.
Никакая работа мне не может быть заменой этого чувства. Работа — это уход, побег от себя.
Сегодня еду в Загорск на целую неделю. Вернусь 15-го. Перед отъездом написал Веде: «Милый друг, простите, что без совета с вами решил уехать в Загорск на неделю, чтобы продвинуть конец повести.
Я признаюсь вам, в отношении работы (временно, из-за чего-то большего, чем писательство) я утратил власть над собой. Мы прошли с вами наш предрассветный час, и давайте соберём на время родное нам одиночество.
Много, много есть о чём подумать про себя и собрать. Трудно было найти, но, повторяю, не менее трудно будет сохранить найденное (знаю по опыту своему в искусстве слова).
К счастью, в эту последнюю ночь я почувствовал в себе силу для борьбы с каким-то сладким ядом любви без утраты чистой радости сближения. Милый друг, будьте милостивы всегда ко мне, как были 7-го февраля, держите меня на 3 с минусом и окорачивайте, когда я буду лезть на пятёрку.
Против сладкого яда превосходное средство — работа моя над «Песнью Песней». Я сейчас придумал конец «Неодетой весны» так написать, чтобы весна разрешалась песней, и в песне будет эта чистая радость. Этот конец «Неодетой весны» будет наш и будет значить как первый намёк на создание совсем иной «Песни Песней». Я всю жизнь думаю об этой песне, всю жизнь пишу и жду, жду, жду... Так перекидывается у нас мост к вашему чудесному Олегу...
Теперь
Ах, вот ещё неприятность какая вышла: что я поздно вечером шёл по лестнице с дамой под руку, произвело сенсацию у лифтёрш и дошло до Аксюши. Явилось опасение, что о ночных прогулках донесут в Загорск. Между тем Аксюша (монашка) в борьбе моей за свободу держится стороны моей. Если же Загорск получит то одиозное сведение, то Аксюшина душа сделается ареной борьбы.
— Тогда, — сказала Аксюша, — я буду вынуждена стать на сторону Загорска.
Я объяснил Аксюше, убедился, что она это не из ревности, а действительно из-за страха возможной борьбы...
Ваши письма к матери в бисерном мешочке мне очень дороги. Когда начинаешь мыслью блуждать и потом неверно придумывать, стоит только поглядеть — и эта желаемая и обыкновенная жизнь в священном её выполнении становится заманчивой, и самому начинает хотеться сделать свою поэзию такой же простой и значительной, как жизнь дочери, посвящённая больной и старой матери, и как всё такое настоящее.
12-13 февраля.
Записи в Загорске. Чтобы оградить наш слух от собачьего лая, Веда перед носом Аксюши закрыла кабинетную дверь: Аксюша не поняла, обиделась и так жаловалась мне:
— Если бы эта любовь была духовная, то зачем закрываться? Духовная любовь не стыдится. Нас у о. Н. (старца) было двести девушек, и мы не стыдились друг друга.
— Хорошо, — ответил я, — ты права, духовная любовь не стыдится. Но зачем же духовный человек допускает в сердце подозрение, что раз люди уединяются, значит, там стыд? Тебе нравится молиться на народе, а мне одному. Так же и любовь.
— Если любовь духовная, то всем от неё становится хорошо, а от этой, от этой, — сказала она, — только двоим!
— Ты не знаешь, что может родиться для всех от нашей любви... Но почему нам нельзя, наконец, любить друг друга не твоей, духовной, и не греховной, а просто человеческой любовью?
Мы говорили о будущей нашей литературной работе.
— Почему мы, — сказала она, — говорим о работе?
— О работе радостной, — сказал я, — работа в наслаждение.
— Хорошо,— возразила она,— но почему же непременно видеть радость в занятиях литературой? Можно, например, в море искупаться, и это будет, по-моему, ещё радостней.
Так взрослая женщина говорит со студентом, но так же точно она бы говорила с Олегом, если бы он мог вернуться к ней: «Не только молиться уединённо, но и, на радость тому же Господу Богу, искупаться в море!»
И я, когда написал ей последнее письмо своё о том, что лучшее средство борьбы с действием «сладкого яда» есть уединённое писание «Песни Песней» в помощь Олегу, я, конечно, рассуждал как монах. И всё моё писание, в том числе и «Жень-шень», есть монашеское дело. И неспроста она мне тогда сказала о морском купанье во славу Господа.