Мы сидим на лавочке…
Шрифт:
Если б знать, как жить, так что же и не жить? А откуда бы знала это Хиля, разве она жила? И после этого дежурства Хиля впервые осталась пить водку с Годуновым.
Вспугнули Клавкино счастье. Оно, счастье-то легким на подъем оказалось. Уезжал Миша в Чернобыль с розами на щеках, а вернулся, когда Клава уже Петюнечку родила, так весь серый какой-то, даже глаза выцвели. Работать он почему-то совсем не мог, он и шабашки забросил. А месяц спустя у него стремительно стали выпадать волосы, и первыми поредели его густые девичьи реснички. Перед Новым годом его положили в больницу, и он радовался только тому, что теперь его не заставят работать, что в больнице ему можно будет лежать на кровати
Без старух Клава бы с этими похоронами и поминками просто пропала. Она надеялась, что хоть Мишина мама приедет из деревни, поможет, сын помер все-таки. Телеграмму ей отбила, да все без толку. Мама у Миши даже на свадьбе у них не была. А когда молодые приезжали на сенокос и картошку, его мама только ругалась на Клаву последними словами.
Нет, Миша не плевал в потолок, когда Клава тихонько плакала у его мамки в амбаре, он что-то тихо и зло ей выговаривал, Клава его слов не слышала. Из деревни они вообще с Мишей всегда рано уезжали, впопыхах, и Миша тогда все злился, огрызался на Клаву, а Клаве так хотелось еще немного погостить на природе…
И вот тем самым вечером на сороковой день, когда Клава вернулась домой, проводив старух и Авдеича после поминального застолья, она застала у себя в комнате сердитую Мишину маму. Мишина мама рылась у них в гардеробе, а Херовна и мамка с Петюней на руках растерянно топтались в дверях.
— Глянь, Петюнечка! К тебе баба из деревни приехала! — прогулила мамка, желая привлечь внимание Мишиной мамы к внуку.
— Они еще свое отродье мне суют! Извели Мишеньку, погубили сыночка! Он, до того как с этой девкой связался, по двести рубликов мне посылал! — сорвалась на крик Мишина мама.
— Оно и видно было по нему, когда женился! Ни трусов, ни маек, ни рубашек, не говоря уж о ботинках! Мы перед свадьбой с Клавкой с ног сбились, жениха одевали! А это мама родная с него тянула! А на кой тебе в деревне двести рубликов-то? С трактористами гулять? Шалава старая! — подцепилась Херовна.
— Не надейтесь, Мишины вещи все с собой заберу, — со слезой сказала Мишина мама, складывая в Клавкин портфель ее лисью формовку.
Клава с трудом оттащила Херовну от Мишиной мамки, запихала ей в котомку Мишин жениховский костюм, почти не ношеный плащ и ботинки и пошла провожать ее на вокзал. Всю дорогу Мишина мама дулась на Клаву за портфель и формовку, а на посадке в электричку сказала, что все равно подаст на алименты.
Дома Клава долго сидела за столом у закутанного в мамкин халат теплого чайника со свистком. Петюнечку старухи уложили с собой. По стенам так же гуляли ночные всполохи от редких машин, но счастье уже покинуло Клаву, и ничто, кроме ее ремесла, не могло принести ей покоя. Даже когда Миша лежал в больнице, Клава на шабашки не выходила, хотя деньги ей были очень нужны. Она все надеялась, что вот-вот и они пойдут вместе, как в те далекие прекрасные времена. Но чуда на ее долю не хватило, поэтому на следующий день она со старухами произвела полную ревизию хранившегося в антресолях инвентаря. Сидеть в декретном отпуске, сложа руки, она не могла, а молока после смерти Миши у нее и так почти не было. Клава хотела предложить Херовне пойти к ней в напарницы, но у той распухли ноги, да и боялась Клава оставить Петюнечку одного с ненадежной мамкой. Да и как ее звать с собой, если на семейном совете Херовна кричала, чтобы Клавка вообще дома сидела, что с ее пенсией им хватит, да и Авдеич со старухами не последний кусок доедают, помогут, в случае чего. Не понимали они, что сидеть дома Клава уже не могла. Что у нее внутри все дрожало дома, наверно, сердце, что дома ей уже не усидеть, потому что память об утраченном счастье гнала ее из дому куда-то в чужие, еще не обихоженные ее
Первая шабашка прошла хорошо. Мамка оказалась замечательной ответственной бабкой, и Петюня с ней даже не прихворнул. У мамки с Херовной Петюнечка вообще получился нарасхват, они и Авдеичу под стопочку наперебой доказывали, кого из них он больше любит. А потом пошло-поехало… Утро-вечер, потолки-стены, двери-окна, деньги вперед… «Выпейте, Клава, не стесняйтесь!» «Нет-нет, я не пью, у меня ребенок грудной! Да я ему по утрам в бутылочку сцеживаю…» «Ну, тогда возьмите с собой!»
Через неделю после Мишиных годин Клаву вызвали в суд и приговорили выплачивать Мишиной мамке по тринадцать рублей с копейками в месяц. Мамка его в суде кричала, что Клавка нетрудовые доходы по шабашкам зашибает, но доказательств у ней нее было, а свои руки, с обломанными ногтями и вьевшимся в кожу цементом Клава прятала от судей в карманы старенького пальто.
Нет, евреи в космос не полетели. Нечего в космосе делать нормальному еврею. Да и от участия в локальных региональных конфликтах психически полноценный индивид еврейского происхождения постарался бы уклониться. Вежливо, но твердо, как накануне учили Хилю мама и бабушка. Но это учение не пошло Хиле впрок, потому что она, в глубине души, очень сердилась на мамочку. После папиной кончины и трех месяцев не прошло, как мама и дядя Хаим решили расписаться и уехать из страны в самый ответственный для перестройки народного хозяйства момент. Бабушка сказала, что раз мама еще живая, то она и должна думать про живое, но Хиля чувствовала, что со смертью папы что-то очень большое и теплое умерло в ней. А когда мама начала собирать чемоданы, громко размышляя о живом, и уложила с собой даже бабушкины золотые сережки, то бабушка перестала давить на Хилю и на все махнула рукой. Ничего теперь Хилю дома не держало, она вдруг всего перестала бояться и записалась в командировку в Абхазию.
Что в этой Абхазии делать, кого там с кем мирить, и чем отличаются друг от друга грузины и абхазы, Хиля так и не поняла до конца командировки. В спокойные дни ей нравилось бродить по Сухуми, но стояла жара, а в городе ей не продавали даже сока, говорили, что сок им очень нужен самим — поить защитников. По этой же причине Хиле не продали и босоножки с блестящими бусинками на ремешках. Два раза их отряд все же купался в море. А большую часть времени они лежали на полу школы, в которой их разместили, за мешками с песком, укрываясь от шальных пуль. Рядом с Хилей все ложился капитан милиции из Новосибирска, а потом он уехал раньше ее и больше даже писем не писал. В общем, когда Хиля вернулась домой, аборт делать было уже поздно.
Уехать с мамой и дядей Хаимом Хиля все равно бы перед Абхазией не смогла из-за бабушки, которая, хоть и уверяла всех перед маминым отъездом, что протянет недолго и уже на днях предстанет перед ликом Господним, перекидываться на тот свет что-то не торопилась. А потом стал заметен живот, и бабушка, оплакивая участь домашней еврейской девочки, загубленной советской милицией, шила распашонки и деловито готовила приданное. От всего отделения Хиле подарили коляску, а паспортистки заверили Хилю, что после декретного отпуска, они обязательно возмут ее к себе. Полковник Алексеев все виновато вздыхал и, подписывая больничный, избегал глядеть Хиле в глаза.
Из роддома Хилю с дочкой менты встречали на газике, с цветами, а персонал за ее спиной шептал загадочное слово: «Ментура!» И никто даже не вспоминал, что она — еврейка. Более того, они все, кто еще сегодня утром орал на нее: «Мамычка! Кидай сюда пеленки сраные! А ссаные подсуши, нам на твое ссанье не настираешься!», расступались перед ней, как море перед Моисеем. И теперь на Хилином горбоносом личике с острым взглядом черных глаз с гордостью светилось только это слово, ну, которое о ней шептал персонал роддома у газика.