Мы вернемся осенью (Повести)

Кузнецов Валерий Николаевич

— Для этого дела работники у тебя есть, — сухо промолвил Голубь.

— Жукова ты Подопригоре отдал, — невозмутимо парировал Коновалов, — вместо убитого Неверковича какого-то гимназиста взял, у остальных по пять темнух каждый день...

— Хватит. Чтобы я тебя больше ни на одной «малине» не видел. Нечего с блатными в демократию играть. Тоже мне, явление Христа народу. Смотреть тошно было.

— Так ты тоже там был? — удивился Коновалов.

— Меня никто не видел. Давай, что по Шпилькину.

Шпилькин, в прошлом действительно парикмахер, был известен среди воров, как «пасер», «барыга», «темщик» — скупщик и сбытчик краденого.

В период колчаковщины он был приговорен к расстрелу за фальшивомонетничество и этот факт своей биографии всегда патетически и многословно излагал при очередном задержании. Уже после изгнания Колчака он проходил по делам фальшивомонетчика Браницкого и бандита Китаева, приговоренных к расстрелу. Сам Шпилькин тогда отделался сущими пустяками. И вот он появился в Ачинске. Зачем?

— Хорошо, — Голубь вздохнул. — Готовь депешу в подотдел. Может, у них что есть по Парикмахеру. А пока — водить его, куда бы ни пошел. Упаси бог, если заметит.

В коридоре послышался шум, в дверь ввалился Стрелков. Тяжело дыша, проговорил:

— Тимофей Демьянович, здравствуйте. Я Шпилькина привез.

Голубь некоторое время непонимающе смотрел на него:

— Ты с ума сошел?

— Так если он на поезд садился! — отчаянно крикнул Стрелков. — Я что должен был делать?

— Где он?

— В камере. Сейчас его обыскали и в саквояже деньги нашли. Три тысячи без мелочи.

Когда Коновалов с работниками вернулся с обыска квартиры, где останавливался Парикмахер, было уже поздно. Выслушав Коновалова, Голубь велел привести Шпилькина.

Парикмахер сидел на стуле согнувшись и обхватив руками голову, мерно покачивался.

— Михаил Аронович, — Голубь закрыл саквояж, который он рассматривал, и убрал его со стола, — откуда у вас эти деньги? Вы слышите меня?

Шпилькин перестал качаться и устало опустил руки. На вид ему было лет пятьдесят. Длинный красный нос его блестел, глаза смотрели печально. Он прерывисто вздохнул и грустно проговорил:

— Откуда у вора могут быть деньги, гражданин Голубь? Вы такой умный на вид молодой человек, а спрашиваете такие глупости. Конечно же, украл.

Голубь подперся кулаком. В Красноярске им читали тактику допросов по материалам уголовных дел Шпилькина.

— Зачем же вы украли их?

Шпилькин высморкался и, аккуратно свернув и спрятав платок, так же грустно объяснил:

— Я начал воровать, гражданин Голубь, когда ваши мама и папа еще не знали, что из вас получится — мальчик или девочка. Я воровал при Николае Втором, при Керенском, при Колчаке. Почему я должен делать исключение для вас? Кстати, если вы меня так хорошо знаете, что называете по имени-отчеству, вам должно быть известно, что при Колчаке я был приговорен к расстрелу...

— Я знаю, Михаил Аронович, — перебил его Голубь, — я спрашиваю не об этом. Я говорю: зачем вы украли именно эти деньги?

— А в чем дело? — удивился Парикмахер. — Почему их нельзя украсть? Чем они лучше других?

— Эти деньги были собраны в счет единого продовольственного налога.

— Ца-ца-ца! — старик протестующе поднял руки. — Только ради бога не берите меня на пушку, гражданин Голубь. Налоги-облоги... Я обыкновенный вор. А вы мне, старому человеку, шьете какую-то политику? Не делайте мне больно за вашу проницательность, гражданин Голубь, честное благородное слово.

— Ну, хорошо. Расскажите, где вы украли эту сумку.

— Пожалуйста, — с готовностью согласился

Парикмахер. — Все очень просто, как в арифметике Пупкина с картинками. На станции Зеледеево стал сходить какой-то «пиджак». Он слез с двумя чемоданами, а этот саквояж остался в тамбуре. Пока он вошкался с чемоданами, я взял саквояж и захлопнул дверь. Тут дали свисток, и я помахал «пиджаку» рукой.

— А свидетели?..

— Не было, — кивнул Шпилькин.

— Ловко!

— А вы как думали, гражданин начальник, — покачал головой Шпилькин, — что я вам поколюсь, как сопливый фраер? Я все сказал. Хотите — проверяйте, хотите — верьте на слово. В последнем случае можете делать с деньгами, что угодно. Вы думаете, если Шпилькин еврей, так он будет плакать за этими бумажками? Ради бога, за свою жизнь...

— Михаил Аронович, а почему дочь хозяйки дома, где вы остановились, называет вас отцом?

Парикмахер не изменился в лице. Он смотрел мимо Голубя на стену, и только рука на колене у него мелко-мелко затряслась.

Голубь поднялся:

— Уже поздно. Завтра увидимся. Подумайте пока.

— А вы злой человек, гражданин Голубь, — прошептал Шпилькин. — Вы хотите, чтобы я до утра мучился?

Голубь сухо ответил:

— Те, кого вы убили в Березовке, тоже имели детей...

— Я пасер, а не мокрушник, — глядя перед собой, криво усмехнулся Шпилькин. — Учите блатную музыку. Впрочем, делайте вашу работу. — Он привстал и, подойдя к Голубю, сказал: — Каждый должен делать свою работу. Этот порядок не нами установлен. Но если бы вы знали, молодой человек, как бы я хотел жить здесь с Лией и работать портным! И, может, даже вы ходили бы ко мне в гости. Мы бы пили с вами самогон и играли в карты. А Лийка бы делала вид, что вы ей — пустое место. Сколько вам лет?

— Двадцать один... — растерялся Голубь.

— Вот видите? Только никогда я не буду портным, а вы женихом моей дочери. Да, я плохой человек, безнадежно плохой. Меня не перевоспитаешь, гражданин Голубь, меня можно только уничтожить. Но неужели вы думаете, что через 20-30 лет в мире не будет плохих людей? Извините меня, вы голодранец, гражданин начальник. Вы не видели денег достоинством больше червонца. Вы презираете деньги, еще не научившись ценить то, что они дают. — Шпилькин понизил голос до шепота. — Вы подозреваете меня в убийстве. А сами повесили эту дуру в кобуре для форсу? И никогда не убивали из нее живых людей? Я же помню вас в ЧОНе, гражданин Голубь. Вы меня не помните, так как были увлечены облавой, а я помню. Откуда мне тогда было знать, что сегодня вы так дешево купите меня? Почему никто не сказал мне тогда об этом? Господи, ведь я же просто убил бы вас! — он опустил голову и, покорно заложив руки за спину, вышел в коридор.

* * *

Голубь вернулся в кабинет и увидел Коновалова. Тот ждал его. Тимофей сел на подоконник, стал смотреть в черное оконное стекло, в котором отражалось пламя горящей керосиновой лампы.

— Сорвалось?

Голубь кивнул.

— Кстати, — Коновалов покрутил головой, — дом этот на двух хозяев. Во второй половине бабочка живет, Серова. Оказывается, любовница Жернявского. Ну, того, бывшего начмиля, помнишь?

Голубь посмотрел на него.

— Нет, нет, — успокоил Коновалов. — Он тут ни при чем. Эта хозяйка, родственница Шпилькина, что его дочку воспитывает, никаких контактов с ней не поддерживает. На дух ее не переносит. Та ей платит тем же.