Мы вышли рано, до зари
Шрифт:
Долина реки Кумы характеризуется наличием широкой поймы, надпойменных террас и склонов разной крутизны западной экспозиции. Прекрасно!
Залегают здесь поименно-луговые карбонатные, солонцеватые и слоистые почвы, а также болотные и лугово-болотные. Надпойменные террасы имеют вид плоской приподнятой равнины, на которой лежат лугово-каштановые почвы. Рельеф, кроме западных склонов реки, благоприятный для применения различной сельскохозяйственной техники. Хорошо. Будем применять. Ну, что тут еще? Так. Климат… Повышенный ветровой режим. Знаем. Большая повторяемость сильных ветров. Знакомо. Вспомнил, как зимой вышел агроном за хату по нужде, был в шубе. Только раскрылестился, ветер поднял его и опустил аж в соседнем селе. Смеху было. Да. Преобладающие ветры — восточные. По силе и по направлению. Но сильные ветры большей частью дуют
Главное — накопление и сохранение влаги. Что верно, то верно. Нашим землям ничего так не нужно, как вода. Дай воды, и она тебя озолотит. Это надо записать в голове: ВОДА!
Так. Теперь растительность.
Территория совхоза входит в зону сухих степей Кавказа.
Ведущая культура — озимая пшеница! Целинные участки небольшими массивами лежат в долинах реки на крутых склонах оврагов, неудобных для распашки. Эти массивы зарастают полынью, верблюжьей колючкой, тонконогом и эбеленом. Что за эбелен? Разузнать. Низкие участки поймы в зарослях тростника и осоки. Повыше — кермек, полынь, лебеда. Еще выше — злаки с примесью разнотравья — пырей, лапчатка, тысячелистник и другие. Кое-где по пойме заросли терна, шиповника, боярышника. На склонах оврагов и балок, на смытых почвах очень изреженный травостой. Под влиянием уплотненного выпаса эти пастбища вырождаются, падает их продуктивность. Да, с овцой, видно, наплачешься. Все распахано, а склоны выродились. Наплачешься.
В лесополосах — акация белая, осина, абрикосы, вишня, слива, клен, гребенчук, скумпия.
Жить можно.
Климат континентальный. С жарким засушливым летом, неустойчивой зимой и сильными ветрами. Снежный покров неустойчив, достигает 10—12 сантиметров. Из-за восточных ветров залегание снега несплошное, сдувает в пониженные места, что отрицательно сказывается на перезимовке озимых культур.
Мы уже записали в голове воду. Снег — это тоже вода. Записать!
Ну что, Михал Михалыч? Жить можно? Можно! Будем жить в провинции Восточного Предкавказья, в ставропольском селе с громким названием Цыгановка.
Секретарша, по имени Наташа, приотворила дверь, показался старик, высокий, с бледным лицом. Входите, входите. Пригласил сесть. Сел старик.
— Я, товарищ директор, насчет «Муравья» к вам.
Михал Михалыч вывернул круглую голову, набочок ее поставил. Не понял. Что за Муравей?
— Насчет мотороллера. Писали мы тут в край и на завод, отвечают, что в ограниченном количестве, мол, не имеются возможности. А вот последняя бумага. — Старик протянул директору свернутую бумажку. — Тут вроде не возражают, но спрашивают, с какой целью хочет приобрести мотороллер «Муравей» гражданин Курносов Николай Петрович.
— Да, вот спрашивают: с какой целью?
— Это, значит, кому продать?
— Нет, кому — известно, вам, а вот с какой целью, для чего?
— Ну как, товарищ директор, нужон, на лисапете я уже… ноги уже не те. А надо ж то картошки с огорода привезть, то куда еще съездить. Цель есть.
Михал Михалыч подумал: надо, конечно, помочь. Но кто он, этот Курносов? Может, ему и не надо как раз, а надо другому. И вот же первый случай познакомиться с живым человеком, с коренным, видать, жителем. Он посмотрел в бумажку, нашел фамилию и сказал:
— Николай Петрович, а вы не можете о себе немножко рассказать, так, знаете, для знакомства? Я человек новый, первый раз, можно сказать, вошел в свой кабинет.
— Михал Михалыч, ну как же не знать! — Голос у Курносова был тихий, мягкий, без хрипа, без неровностей, некурящий, плавающий голос, еле плавающий, старик уже хороший. — Как же не знать? Мы всё про вас знаем, раз вы теперь наш директор. И Томузловку знаем, и родителя вашего Михал Радивоныча знаем, я чудок служил с им.
— Вот как! — удивился Михал Михалыч. — Тогда давайте познакомимся получше, вы вот меня, оказывается, знаете, а я вас совсем нет. Может, расскажете?
— А почему нет? Дело нехитрое. Вам же людей надо знать, мы понимаем. Ну, вы ж нашу Цыгановку знаете?
— Так, со стороны.
— Вот. Тогда ж тут заселялись, при царях еще, может, при Катерине. Ну, понаехали с разных мест, с России, стали тут шалаши ставить, глину месить, хаты делать. А сперва шалаши эти, как табор цыганский. Долго, говорят, жили в этих цыганских шалашах. Так цыгане да цыгане, а уж когда хаты поставили,
— На войне?
— Зачем? На войну еще не успел уйти, а убился тут, с возу упал. С горы кони разнесли его, а он солому вез, ну упал и убился. Вот. Сиротой рос. Дед у меня был косолапый. Единолично жили. А начались эти колхозы, а я уж подрос, записался, пару коней сдал. Кузня была, кузню сдал, косилка-масилка, хе-хе-хе, все сдал. Посдавал все, а сам на курсы, на механизатора учиться. Тридцать второй год, ага. Пришло нам одиннадцать этих «фордзонов» путиловских, уже наши стали делать «фордзоны». За одну весну их кончили мы. У их с диферами получилось не того. Шестерни бронзовые, а литье ну прямо дрянь, да и все. Ага. Вот кирпич этот белый, дырявый, так и бронза эта дырявая. Стали шестерни крошиться, и за одну весну мы их и кончили. А были еще «кейсы», американские. Я уж помощником бригадира был. Тринадцать «кейсов». Работали. Под косовицу как раз. Запчастей нету, американские ж «кейсы» эти, а запчастей нету. Радиаторы не годятся, головки тоже, лопаются головки. Латали, паяли, чинили сами. Привезут, а ночью дело было, головку чиненую, надо ставить, а ночь же, темно, ни света ж тогда не было, ничего, не то что сейчас. Принесли соломы, зажгли, при этом-то свете и заменили. А помощник бригадира не уходил же с поля ни днем, ни ночью. А тут я уже бригадиром стал. Нажарю сумку семечек, иду. Глядь, спит тракторист, спит прямо на тракторе. На, говорю, семечки, грызи, но не спи. Вот грызет их и работает, не спит. Разве ж так работали, как сейчас? Что ты! А тут еще голодуха, мачок ели, ну, галушечек этих затрешь, поел и пошел на целый день и ночь, на галушечках. Нет, сейчас так не умеют работать, как мы работали. Да. Дома полно этих детишек, не внучонков, их еще не было, а племяннички были. Голодные. Придешь домой, а тут есть нечего. Дашь свой кусочек, свою пайку, и пошел. Хорошо, коровка выручала, а то всем бы каюк был.
— Николай Петрович, откуда этот голод, в тридцать третьем году? — спросил Михал Михалыч.
— Вредительство было, вот откуда. Хлеб на станциях был, кукурузы навалено, а голод. Значит, вредительство какое-то. Мы ж барахло возили менять на хлеб. Голод, и все тут, ничего не поделаешь. Чечены не погибали, а наш русский народ погибал. Ездили мы картошку копать под эту, под Орджоникидзу, к чеченам. Это счас у нас картошка есть, и по дворах и в степи, а тогда ж картошки не сажали, не было.
А в тридцать четвертом хлеб уродился, такой уродился, а люди голодные, не дождутся, начали колоски рвать. Эн объистся колосков — помирает, эн объистся — помирает.
— Я слыхал, за колоски наказывали?
— Да. Тогда-то не, не наказывали, не помню. А вот уже в войну и после, тогда наказывали. Вот бабка архиповская, вспомнил и забыл, нет, не вспомню фамилию, пять лет дали за колоски. Цыганиха тут была, пять лет отсидела, пять лет за колоски. А потом что ж? Потом тридцать девятый год, война с финнами. Посадили меня на трактор и поехали. Горлов тута был, с десятого года, и еще один, не помню уж кто, втроем поехали. Ну до войны не доехали, опять назад, стал работать. И вот тебе опять война, уже эта война. Бригадирил. У меня был, эта, девичий отряд. А девки, они ж какие? Энта приди заведи, энта приди заведи, трактора ж не заводются у их. Ну этой завел, другой завел, силенка ж была. Крутишь, крутишь да упадешь на пашню, а земля ж сырая. И ноги, как заболели ноги, считай, в войну, в этот первый и в сорок второй не работал я, в постели лежал. Врачи лечили, лечили меня, не вылечили. А тут такая бабка была, Паранёха, эта бабка восемь раз кровь мене бросала, и ноги мои пошли, пошли, пошли, значит. И я в эту зиму выкарабкался, токарем стал работать. Токарем поработался, тут меня в Архиповку перевели. Бригадиром поставили. На тракторах, на комбайне, лет двенадцать я в этой Архиповке поработался. А тоже ж трудное было время. Попробуй жарить или варить зерно, не дают полномочные, не дают, а люди ж исть хочут. Люди — женщины. Вот в одним концу берет одна, варит, наварила, поели, другая сходит. Полномочные ругают, не давай им зерна, и все. Ну что ж, уйду с комбайна, они наберут прямо с бункера, наварют, детей накормют, а утром опять на работу. А Курносовы ж все старательные, порода у нас такая. Вот у меня сын сейчас на тракторе. Старательный. Другой, правда, в городе, в ПМК-6, а сейчас он на Чукотке.