Мы вышли рано, до зари
Шрифт:
— Аграфена Васильевна.
Однако же в глазах Аграфены Васильевны Михал Михалыч тоже приметил неловкость, потому что не успела как следует спрятать обиду, общую с Саввой Фотиевичем. Да, вот вчера еще была директорша, а нынче жена пенсионера, но мы считаем, от жизни не спрячешься, и особо не переживаем, какие есть, такие есть. Все правильно, так примерно и рассуждала Аграфена Васильевна вместе с мужем, а глаза говорили другое, а в глазах еще осталось то первое чувство, которое навалилось на них, как только было объявлено старому директору, что он уже не директор. Куда ж денешься?
Для порядка или по привычке Аграфена Васильевна смахнула невидимую пыль со стола и пригласила:
— Сидайтэ.
Присели за круглым столом в первой комнате. Мягкая мебель для отдыха, журнальный столик, телевизор, книжный шкаф и конечно же, ведь он хоть и северный, а все равно Кавказ, конечно же ковры. И на стенках, и на полу. Мягко в комнате и полусумрачно. Садись, отдыхай, можно и разговаривать, вести тихую беседу. Но — русские люди! Друзья ли, враги, родные или дальние, все равно без этого не можем пока. Давай-ка нам, Аграфена Васильевна, чего-нибудь для разговору и закусить грибочка-огурчика, сальца украинского и хлебушка домашнего, да поживей. И вот уже по щучьему велению все на столе.
— Как вы, Михал Михалыч? Може, вам винца? Я шахтер, уважаю только белую, московскую.
— Да у меня, Савва Фотиевич, нету определенных привычек.
— Ага, ще молодой. Ну и добрэ, — Савва Фотиевич налил в рюмки. — За знакомство.
Выпили. Вилочкой стали доставать с тарелок ломтики сала, чуть ли не в две ладони толщиной, свое сало, домашнее.
— Ну что же, Савва Фотиевич, ничего живете, а я еще не обжился. Въехать въехал, а в доме как-то пусто, не очень уютно. Жена уж на работу пошла, и дня не с хотела сидеть, дома ребята, голые стены.
— Ничего, обживетесь. И старость, Михал Михалыч, никуда от вас не денется. Она ко всем приходит. Думал ли я?
— Вы еще крепкий, Савва Фотиевич, я надеюсь на вашу помощь, мы еще поработаем.
— Та я ж уже наработался. Начальство считает, шо хватит уже, надо отдыхать. Хорошо, Михал Михалыч, успел Дворец культуры построить, теперь хоть на бильярде играть есть где. Не играете? А то сразимся как-нибудь?
— Та малость играю. В горкоме комсомола занимались в свободную минуту.
— Ну тогда устроим турнир. Новый директор против старого. Ото будет!
Посмеялся Михал Михалыч. Представил себе картину этого сражения. Нет. Пока надо воздержаться, подумал так почему-то.
Еще по одной выпили.
— Вот, Савва Фотиевич, шел я посоветоваться, а с чего начать, не придумаю. Все новое для меня. Все надо спрашивать.
— Та ото ж само и со мной було. Приехал с Донбассу, шахтер, после войны. Разруха, ни машин, ни скотины, поля запущены. А я ж человек городской. Вот, думаю, влип. Ни, ничего. Все образуется. А вы, можно сказать, тутошний, пойдет как по маслу.
— Людей не знаю, хозяйство не знаю. Сейчас провел первую планерку, приглядывался к людям. Вроде все хорошие, понравились все. Буквально все. Но так же не бывает? Вот хотел, чтобы вы пояснили бы каждого из штаба.
— Та чого ж тут пояснять? Все на месте. Один получше тянет, другой чуть-чуть
— Парторг?
— Вин. Як кажут, по глазам сирота, а по духу разбойник. Тыхый, тыхый, а у горком став пысать на мэнэ. Таких надо знать зараньше, пока воны под монастырь не подвели. Такый тыхэсэнький, а вот же… Тыхих нэ люблю. И швыдкых дуже — тоже нэ люблю.
— А швыдкий кто, Савва Фотиевич? Есть такой у нас?
— Та Коваль Анатолий Васильевич. Вин як на иголках. То на ферму, то на поле, то к комбайну, то туды, то сюды. Вы, говорит, Савва Фотиевич, дуже много у кабинете сидите. Та шо ж я, не знаю, где мне находиться? А чого я буду гастролировать по степи? Не, дуже швыдкий. А умничает. Шо я вам посоветую, так это одно: нэ надо умничать. А надо выполнять. Вот закон. Выполняй и не умничай! А тот Коваль все время то с одним, то с другим лезет, а може, вот так давайте, а може, вот так. Та посиди ты спокойно, не умничай, а помогай выполнять! Не… Это не по моей натуре. Если все в государстве начнут от так швыдко бегать та умничать, мы и с места не стронемся. Все будем на одном месте бегать туда-сюда.
— А вот так не скажешь, кто есть кто, — вроде с удивлением отозвался Михал Михалыч. Однако же в чем-то уже не соглашался с Саввой Фотиевичем.
— Ну так шо, бог, кажуть, любыть троицу?
— За ваше здоровье.
Выпили по третьей. И хватит. Молча пришли к этому согласию. Хватит. Аграфена Васильевна по просьбе мужа принесла чай. Конфеты и печенье. Варенье также. Чай хорошего золотого цвета. И пахнет хорошо.
— А это все убери, Граня.
Убрала. Чтобы никого не смущало.
Михал Михалыч был доволен, что решил навестить старого директора. Нет, не советы ему были нужны. Его беспокоило другое. Вот он ходит, сидит в конторе, слушает людей, осваивает телефоны, а внутри беспокойная мысль, будоражит, не дает забыть, что совсем недалеко, в своем доме, сидит старый директор, сидит и думает, что он не директор, а оскорбленный и обиженный человек, и что ему делать, не знает. Точит старого директора какой-то червяк. Он и нового точит. Кажется, что забрался в чужой дом, за чужой стол и давай командовать, а хозяина вытолкали вон, он смотрит со стороны и неизвестно о чем думает. Хотя в общем-то известно. Так нельзя начинать жить в чужом доме. И пришла мысль пойти посоветоваться. И хорошо, что пошел. Это старый директор понял и оценил. Ему как-то легче стало.
Словом, сидели старый и молодой и были в эту минуту, после третьей рюмочки, довольны друг другом. Сняли с души каждый свой груз.
Михал Михалыч вспомнил, как секретарь горкома, уговаривая пойти на хозяйство, рассказал о своем разговоре с парторгом. И разговор этот затеял не Сирота, а сам секретарь. Как там, мол, старик, не пора ли ему отдохнуть, как считает парторг? Ну что парторг? Он считает, если говорить откровенно, пора. Сиднем сидит в кабинете, трудно мотаться по полям и фермам в таком возрасте, да и в кабинете в сон часто клонит. В голову старую уже не лезут бесконечные заботы по хозяйству. Пошел самотек. Как течет, так и течет, куда вынесет, там и будет.