Мы вышли рано, до зари
Шрифт:
Все зашевелились, а женщина преодолела что-то в себе и сказала с убийственной сдержанностью:
— К тому же еще он и вести себя не умеет. Кто его родители? — обратилась она к человеку с папкой.
Тот повторил: отец и мать Менакяна погибли на войне.
— Кто же воспитал тебя вот таким? — спросила тогда женщина самого Игоря.
— Детский дом, — ответил Игорь.
— Это и заметно. Я, товарищи члены бюро, за исключение, — сказала она басом и отвернулась от Менакяна.
Каждый из обвинителей, в меру своих способностей, находил тяжелые слова и бросал их в адрес Игоря. Но были и
Люди, разбиравшие дело Менакяна, были строгими и серьезными. Говорили не по мелочам, не придирались к неточностям, даже «работать в контакте» помянули мельком, но помянули все же… Алексей Петрович других людей и не ожидал увидеть здесь. И все же он не мог предполагать, что этот разбор будет настолько строгим и, как ему казалось теперь, безжалостным. И когда первый секретарь обратился к Лобачеву, не имеет ли тот что-нибудь сказать по существу дела, Алексей Петрович растерялся. Он встал и от растерянности пожал плечами.
— Вам нечего сказать? — спросил первый секретарь. — У вас нет своего собственного мнения?
Тогда Алексей Петрович глухо и несмело ответил:
— Мое мнение не совпадает с мнением большинства здесь выступавших.
Члены бюро переглянулись между собой и все вместе посмотрели на первого секретаря. Тот, в свою очередь, оживился, даже подался немного в сторону Лобачева. Он немного склонился в сторону Лобачева и спросил:
— В чем именно не совпадает?
— Во всем, — чуть посмелее ответил Алексей Петрович. — Я не вижу, — добавил он, — ничего серьезного в этом деле, не вижу и большой вины за Менакяном.
— Видите только малую вину?
— Никакой, — совсем тихо ответил Алексей Петрович.
Первый секретарь занял прежнее положение в кресле, а члены бюро загомонили. В их гомоне почувствовал Алексей Петрович раздражение тех, кто требовал строго наказать Менакяна.
— Возмутительно! — сказал лобастый член бюро. — Посылают своего представителя совершенно неподготовленным.
— Надо специальным пунктом, — сказала женщина, — указать на это. Вы что же, — обратилась она к Алексею Петровичу, — не согласны с решением своего бюро?
— Решение было вынесено прежним составом бюро, — ответил Лобачев.
— Но вы читали доклад Менакяна? — спросила женщина.
— Нет, я его слушал, — ответил Алексей Петрович.
— Вот видите, — сказала она своим коллегам и первому секретарю. — Отметить специальным пунктом. — Потом снова к Лобачеву: — Значит, слушали и ничего не услышали? Так?
— Это разговор большой, — сказал Алексей Петрович, втайне удивляясь и радуясь своей смелости. — Если же ответить коротко, то я действительно ничего такого, о чем вы здесь говорили, не услышал в докладе, потому что ничего такого там нет. Об этом правильно сказал здесь один из товарищей.
Молодая
— Я думаю, — сказал он, — члены бюро не будут возражать, если мы ограничимся внушением товарищу Менакяну. Человек он молодой, коммунист — тем более молодой, кандидат еще, думаю, на всю жизнь запомнит, что комсомол работает под руководством партии, а не просто в контакте с ней… А у товарища Менакяна вся жизнь впереди. И не в наших интересах ломать эту жизнь. Как вы считаете, товарищ Лобачев?
Алексей Петрович почувствовал, как из глубины быстро-быстро подкатил к самому горлу горячий ком, и, если бы сию минуту заставили его что-то сказать, он бы не смог выговорить ни одного слова, мешал этот горячий ком. Но его никто говорить не заставил. Лобачев посмотрел в сторону первого секретаря. Взгляд Алексея Петровича пересек огромное пространство кабинета и встретился со взглядом первого секретаря. И только тут Лобачев увидел его глаза — на незначительном лице они были глубокими и спокойными. Лобачеву теперь показалось, что эти глаза знали что-то такое, чего не знал ни сам Лобачев, ни даже те, кто сидели за длинным столом. И самый незначительный из всех, первый секретарь, вдруг стал самым значительным, и более того — из никакого, из среднего, он вдруг, как только заговорил, стал таким, перед которым можно было преклоняться.
— А решение парткома об исключении Менакяна из кандидатов партии, — продолжал свое заключительное слово секретарь, — мы отменим как необоснованное и поспешное, продиктованное растерянностью товарищей, я бы сказал даже — паникой перед живыми процессами нашей обыкновенной живой жизни. Нет возражений?
Члены бюро угрюмо промолчали. Игорь оглянулся на Алексея Петровича и быстро опустил голову снова, но теперь уже от смущения.
— Значит, не будет возражений? Принимается единогласно.
За длинным столом опять промолчали, потом немножечко задвигали стульями, как бы усаживаясь поудобней. Правда, некоторые из них посматривали на Игоря уже иными глазами: мы можем и наказать со всей суровостью, но можем и пожалеть. Вот так!
Лобачев понимал, что всю обратную дорогу Игорь будет говорить всякие такие слова, будет делиться переживаниями и опять же будет благодарить. Поэтому и еще потому, что хотелось остаться наедине с самим собой, Алексей Петрович, как только они оказались на улице, сослался на срочные дела и быстренько попрощался с Менакяном.
Шел он по ветреной послепраздничной улице, с которой не успели еще снять ноябрьских украшений. Деловито фыркали автомобили, буднично шли по тротуарам люди, буднично и озабоченно стояли они на автобусных остановках. И никто из них, наверное, не думал сейчас о том, о чем думал Алексей Петрович, потому что ни у одного из них не стояли перед глазами те, что остались там, в здании райкома, за длинным столом, который был как бы прикрыт рабочим столом первого секретаря. Возможно, в эту минуту в кабинете секретаря шел спор. А может быть, никакого спора и не было. Не это занимало сейчас Лобачева. Его занимал первый секретарь.