Мы жили в Москве

Копелев Лев Зиновьевич

Но вот сейчас, в гостинице маленького грузинского городка, так захотелось написать, что попробую не останавливать себя.

Когда ехали сюда из Тбилиси, я шарила по книжным полкам - что взять с собой на несколько дней? Взяла "И не сказал ни единого слова".

Едва нырнула - окружающий мир перестал существовать... Изредка доносился голос Левы:

– Почему ты плачешь?

– Ничего не хочу, только чтобы Кэте и Фред снова были бы вместе...

В письме это получается прямолинейно, неправдоподобно, но, Генрих, это почти стенографически точно.

Долго не спала. Прочла я теперь не ту книгу... Так и не могу вспомнить в мировой литературе

другой, где так нежно, так романтично была бы воплощена влюбленность мужа и жены... Сейчас я впервые прочитала книгу глубоко религиозную. Религиозную традиционно, с протяженностью времени. Именно католическую - свободную в отношениях с "пастырями". Епископы могут быть и равнодушными, и жадными, и "осторожными", и трусливыми. Пусть и слово "Бог" расплывается в глазах Кэте коричневыми пятнами. Но именно вера держит Кэте, вера вместе с любовью, любовь и вера едины.

Генрих, я не стала новообращенной христианкой, не присоединилась к тем, кого ты немного узнал, - их число все растет. Но, видимо, и не осталась на том месте, где была двадцать лет тому назад.

Если б вдруг на седьмом десятке на меня снизошло бы озарение - вряд ли бы стала об этом писать, побоялась бы той дешевки ("Доверяй своему аптекарю!"), которая сопровождает эту, как и любую, моду. Завидую твердой, не рассуждающей вере Кэте.

Повесть слышала, видела, осязала, даже обоняла, и сейчас ощущаю один из лучших в мире запахов - утренний кофе и свежие булочки. Вижу девушку из закусочной и ее слабоумного брата. Слышу шум процессии, лязг железной дороги. Мне передается тепло машинного отделения, где иногда спит пьяный Фред.

Хочется, чтобы чувственная радость длилась и длилась, впитываю слова медленно. И то, что прямо написано, и то, что вложено. Тот свет любви, который я сейчас ищу везде. Ищу неустанно. И нахожу. В старинных храмах Грузии - их разрушали, развалины остались заброшенными, но свет не меркнет. Фрески уцелели.

Ищу в сердцах своих близких, в своем собственном. Когда не нахожу, ужасаюсь, жить становится почти невыносимо.

Ищу в Библии, которую мы везде возим с собой.

Для книги Льва о докторе Гаазе понадобилась цитата, перечитала апостольские послания, они приблизились. На первый план вдруг вышли бытовые детали - как, например, Павел просит сохранить его книги в кожаных переплетах. И укрепляется у меня: нет, это не тысячелетие тому назад, не в начале нашей эры, не в неведомых мне Иерусалиме, Коринфе, Риме. Это сейчас, здесь у нас происходило, происходит. Диссидентство. Отщепенство. Тюрьмы. Несправедливости. "Нет пророка в своем отечестве". Побивание камнями. Ясные знаки и неумение их понять. Проповеди, неистовые, односторонние. Но страстные, захватывающие... Это вечно.

...Многие мысли, впечатления последних месяцев подготовили душу, чтобы по-новому воспринять "И не сказал ни единого слова".

Писатель Генрих Бёлль давно и далеко ушел от этой повести. Но книги имеют свою судьбу.

Позор, что я, Левина жена, так и не выучила немецкий. А как хотела читать Бёлля в подлиннике. Теперь и это поздно. Горький привкус "поздно" неизбежно уже сопровождает мысли, порывы, планы.

А вот любить - никогда не поздно. Это - до смерти.

Генрих ответил (28 мая 1979 г.).

Дорогая Рая, дорогой Лев!

Раино письмо - такое длинное, такое личное, - нас обоих - меня и Аннемари - очень тронуло. Это поразительно - после такого длительного перерыва - тридцать лет!
– таким образом вновь встретиться со своей книгой. Узнать, что читательницу в далекой

Грузии эта книга (из "развалин"), я до сих пор к ней привязан, так затронула. Раино письмо было утешением, а мы в этом очень нуждались, у нас позади тяжелые месяцы...

...Сейчас уже недолго осталось до нашего приезда. Жаль, что придется на ваше дачное время, но по-другому у нас никак не получается.

Я, разумеется, прочитал "И сотворил себе кумира", даже написал на эту книгу рецензию для радио. Книгу я проглотил, многое из нее узнал, многое научился понимать... Снова и снова перечитываю Раино письмо: подумать только, что может "натворить" книга!

Мы вас всех, всех обнимаем.

Ваш старый-престарый Хайн.

* * *

Мы несколько раз пытались вести дневник вдвоем. Такими общими были и записи лета 1979 года.

Бёлли прилетели вчетвером - с сыном Раймундом и его женой Хайди.

24 июля. Гуляли по Кремлю, Александровскому саду, сидели в кафе "Интурист". Вечером у нас с нашими детьми.

"Когда услышал, что избрали Папу-поляка, сперва не поверил, потом обрадовался. Главное - хорошо, что не немца. Но все же он вызывает у меня сомнения, даже недоверие. Он слишком националист, польский националист. Они там всегда пишут "поляк-католик", на первом месте - поляк. Польский католицизм - это особая религия. Конечно, она им помогла сохранить нацию после всех разделов. Но это не очень христианский католицизм, скорее языческий. У них там много языческого - Матка Боска Ченстоховска, это культ не христианский".

Мы напоминаем ему о таких же локальных культах в Испании, в Италии, в Баварии, в Мексике...

– Да, да, конечно. Пожалуй, во всех католических церквах много языческих пережитков.

Раймунд:

– А мне Папа нравится. Уже тем, что он дает духовную альтернативу против культуры кока-колы, он по-настоящему встряхнет старую ватиканскую лавочку. Энергичнее всех прежних пап.

Г.: "Да, это правда. Он и телезвезда, и порядочный демагог, консерватор. Я имею в виду не политические взгляды, а церковные, теологические. Я очень любил покойного Папу Джованни. Он хотел оздоровить церковь, оживить, приблизить к жизни. Доброжелательно относился к идеям реформ, обновления... Папа Павел был менее яркой личностью, такой маленький итальянец, добрый, покладистый. А этот хочет восстановить догматы, строгую ритуальность. Он и слушать не хочет об отмене безбрачия для священников, о противозачаточных пилюлях. Те, прежние папы, готовы были уже уступить. Когда он приезжал к нам еще как польский епископ Войтыла, он даже не здоровался с теми епископами, которые ходили в светской одежде, не в облачении. Они для него не существовали. Он будет укреплять церковный бюрократизм и формализм. Хотя политически он более гибок, более активен. И польскому правительству приходится с ним считаться, да и вашему придется".

О канонизации. Раймунд: "Гааза канонизация убьет. Для молодежи он ничего не будет значить".

Отец и сын наперебой рассказывают о том, как производится канонизация или "беатизация".

Г.: "Заседает особая комиссия, годами заседает. Вызывают сотни свидетелей, которых допрашивают, чтобы узнать мельчайшие подробности о жизни, быте, всех поступках кандидата. Не выкурил ли когда-то сигарету в неположенном месте? Не выпил ли лишней кружки пива? Не нарушил ли пост? С кем водился, с кем спал? Вот сейчас так готовится канонизация немецкой монахини Эдит, Штейн. Она из еврейской семьи, была аскеткой, строго набожной. Погибла в нацистском лагере.