Мы живем неправильно

Букша Ксения Сергеевна

– А чего случилось? – вопрошает она испуганно-кокетливо. – А чего такое все кричат? – Любовь позевывает.

– Все в порядке, – успокаиваю. – Все нормально. Небольшое наводнение, но до вас оно не дойдет.

– Точно не дойдет? – тревожно уточняет Любовь.

– Можете идти досыпать, – я с новыми силами бросаюсь наверх.

34

Ветер на крыше бешеный, пригибаюсь, как соратники Петра на берегу Залива. Небо все в черных провалах и пятнах, залитое водой, как лобовое стекло машины в ливень.

Справа, там, – да – телевизионная вышка, та, что у Кантемировского моста, – пучки света прорывают темноту, – острые шпили, глыбы – все уходит в мутную мглу.

Пригибаясь и хватаясь руками за крышу, подбираюсь к лестнице, ведущей на уровень четвертого подъезда, того, в котором тринадцать этажей. Что б мне взять с собой перчатки! Семь этажей вниз. Теперь я вижу ту, которая внизу. Ту, которая когда-то называлась Невой. Еще три этажа вниз. Куда страшнее смотреть, на воду или в небо? Там, в небе, кто-то поставил кривое зеркало, и вон он я, карабкаюсь в черную высь, повисая вверх ногами на ступеньках.

Жители пятого подъезда уже высыпают на крышу. Гражданское общество напугано, лица перекошенные, многие почти не одеты. Кажется, кто-то все-таки умудрился не успеть.

– Централизованно! – надрываюсь я, перекрикивая рев близкой стихии. – Организованно! Лезем по лестнице наверх! Не все сразу, лестница может не выдержать!! Убедитесь, что никто не остался неохваченным!!

– Вроде всех разбудили! – Паша, юный отец четверых детей, машет мне из толпы.

Балтика внизу все прибывает, но ветер, кажется, начинает ослабевать. По крайней мере, теперь я различаю в нем порывы – что-то вроде вдохов и выдохов. Ощупываю дырку в голове: ноет, но уже почти не болит. Изо рта у меня тем временем вырываются громкие вопли:

– Осторожно! Аккуратно. Не-то-ропим-ся, не-за-держи-ваем-ся!! Детей и женщин вперед!

Я лезу последним. На промежуточном уровне мы отдыхаем перед броском на семь этажей. Не всякий способен взобраться вверх по лестнице на двадцать с лишним метров. В этот момент из люка на крыше начинают вылезать жители четвертого подъезда.

– Саша, – говорю я. – Я же сказал тебе сидеть дома.

– У кого – дома? – переспрашивает Саша очень тихо, и на лице у нее появляется выражение, которого я прежде никогда не видел.

Мы лезем дальше. У меня на спине болтается привязанная старуха Шапокляк, несознательный член гражданского общества; она матерится, причитает и впивается кривыми зубами мне в загривок. Если она отгрызет мне голову, я не смогу гарантировать ее безопасность. В какой-то детской сказке была похожая сцена. Отблесками молний горит глубокое сырое море, блестит нефтью и рыбой, раздувается, расплескивает жидкий огонь, слепит глаза. Было бы невозможно на него смотреть, если бы не ночь за нами.

35

Алекс вывел народ из первого подъезда, во втором управился Дмитрий Михайлович, в третьем – Тангенс. Как выяснилось впоследствии, спаслись все до единого человека.

Жители Дома собрались на двадцать втором этаже. Опреснитель

воды; электрический генератор; медикаменты и запасы продуктов; несколько сотовых телефонов ловит, к ним сразу выстроились очереди. Гул, то умиротворенный, то тревожный, как в аэропорту: у подавляющего большинства в городе родственники. Женщины доят кофейный автомат. На пластиковые стулья навалены пуховики. В сотый раз думаю, как это хорошо, что мать нянчит внучку в Германии. Мать Алекса где-то здесь поблизости. Тангенс пытается дозвониться до своих. Все пытаются дозвониться.

Пять утра. Имбирный чай, ментоловые конфетки (третья пачка), халявно разваренный плов с горчицей и соевым соусом. Кухня народов мира.

На нашем большом экране, удачно встроенном в одну из плоских поверхностей стены, появляется заставка новостей. В такое время новостей обычно не бывает. Заставка у российских новостей на всех каналах такая, чтобы после нее было уместно помещать информацию любого градуса жути. А может быть, наоборот: драматическая заставка провоцирует наводнения и терроризм. Впрочем, эта мысль тоже не нова.

– Сегодня в три часа пятнадцать минут по московскому времени, – стартует с места ведущий, в ужасе тараща на нас сонные глаза. – Четырнадцать метров выше номинала… простите, ординара…

Ему хочется сказать: «Представляете!» и «какой!» и прочие естественные, уместные банальности, а надо талдычить наспех составленный текст. Ему хочется спать. Мне хочется спать. Мне хочется завершить эти бессмысленные (как сказал бы наш редактор) блуждания. Может быть, мне продолжает сниться сон. Может быть, я наконец, проснусь и пойду в другую сторону. Саша дрыхнет, прикорнув на диванчике, а я смотрю на нее болезненно и безучастно. Все девушки хотят замуж: ни одна из девушек не хочет замуж. Руки от лазанья по лестницам – в хлам. Постоянно лижу ладошки, язык уже пересох. Похоже, я все-таки болен, и конец света тут ни при чем.

– Как ты думаешь, где сейчас Арефьев? – спрашивает Алекс.

– По идее, с ним ничего не должно случиться. По крайней мере, ничего необычного.

– Бллин, – говорит Алекс, – ну как это все некстати.

– Сведений о жертвах и разрушениях пока не поступало…

И тут Алекс взрывается.

– Не поступало? – переспрашивает он у ведущего. – Не поступало к тебе, сволочь? Так сейчас поступит.

Алекс хватает «Желтые страницы города Москвы» и принимается яростно листать. Жмет на педаль газа.

– Алекс, опомнись, – говорю я. – Алекс, ты ведь обещал писать только о новостях, непосредственно касающихся нашего Дома. А тебя опять тянет в политику. Где Арефьев, все-таки неизвестно, а без него тебя…

– В политику! – рычит Алекс уже на меня, отшвыривая «Желтые страницы». – А эта новость что, не касается нашего Дома? Да мы одни во всем городе знали!.. Да мы одни спасаем людей!.. Да только у нас система предусматривает!.. В политику!..

Вот тут-то и выясняется, кто из нас настоящий скандальный журналист – Алекс. Всегда оказаться над эпицентром. Никто и не сомневался.