Мясная лавка в Раю
Шрифт:
Чувствуя, что меня выворачивает, я помогла содрать Гонерил с надгробия; она выдыхала дым, оставляя на камне лоскутья обугленной кожи. Кэрил вопила о яблоках и язвах, о душах, выблеванных на собачьи кости, о горящих связках. Мы были полностью поглощены, как будто ночь набила зоб так, что он лопнул, как будто мы застряли в пищеводе некой змеевидной мумии; слова в моем мозгу были похожи на крюки, на скорпионов, корчащихся под мембраной, прорываясь к свету. Мы засосали каждое мгновенье.
Все следующие дни и ночи мы прожили в склепах. Билли сказал, что время после
Билли сравнивал мои желтые волосы с леопардовой шкурой и молнией. Он утверждал, будто я — несомненная предвестница пришествия Кошечки, охранница ванильного свода, блондинка, столь полная белобрысой магии, что та сочилась сквозь промежность моих джинсов. Он намекал, что на мой разум пали ангелы. Что я, возможно, прятала в себе глаза собак, что набивала ими барабаны длинных черных револьверов, держала орхидеи бетонными когтями. Мне только что исполнилось четырнадцать. Когда пришло время двигаться дальше, я с радостью пошла с ними, но мне запрещалось дотрагиваться до Билли. Это жгло мою душу.
Однажды Билли заставил меня держать плечи Кэрил. Номер мотеля был завален куриными головами и жжеными покрышками. Гонерил сунула голову меж раздвинутых бедер Кэрил, и, таща языком благовонные кости, вываливала их на ее живот. Груда мокрых костей напоминала погребальный костер. Билли положил сверху дохлую крысу, облил постройку жидкостью для зажигалки и поднес огонь. Пока было возможно, мы вдыхали сладкий дым; потом жар стал невыносим, и Кэрил, дергаясь, смахнула угли на пол. Билли прошелся языком по перекрестным шрамам. Если бы крысы говорили — прошептал он нам — они б сказали, что у крыс нет Рая.
Немного к югу, у заставы виселиц, мы обнаружили пикник, где почва была пыльно-красной и нераскаянной. Билли знал, что человек должен страдать, чтоб заслужить тихую гавань выгребной канавы; избегни он мучений, и почва выплюнет обратно его невызревший скелет, как дынный потрох. Здесь он нашел какой-то городок, набитый климактическими фанатичками, чьи предрассудки были так сильны, что они даже не видели его. Билли понравился пейзаж; здесь у подножия холмов бродили твари, чья тень была похожа на навоз, который валится из ануса. Билли поклялся заклеймить порочный юг живым изображеньем сукровицы, изобретенным им самим, подобьем паутины, из которой бы свисали шкуры правоверных, колышимые бризом, покуда он, распутный, ныряет во плоти и вне ее, из бытия в эфир и вновь обратно.
Мы были кожекрадами, молнеебами, наш кошачий круиз заканчивался во рву. Когда Билли сел на тот стул, весь опутанный проволокой и обоссавшийся, они врубили рубильник, и я поняла, что сейчас он поедет на молнии в самый последний раз, незаземленный и неземной, хохоча всю дорогу до Ада, но все же меня несказанно терзало знать, что я его больше
Я проскочила, как мусор сквозь сгнившие пальцы лета. Весь мир был отвратным, ослепительным местом. Я различала в нем кошмарную симметричность, по нему шла зеркальная рябь, за которой виднелась ужасная мертвая шахта, в ней витали дымящая шкура Билли и призраки электричества. Моя душа была еще безутешней.
Осень принесла с собой штормы, пенящие обломки змей, крошащих золото в пелагических лабиринтах, ставших моими сестрами до позывов на рвоту. Глубже, чем древний океан, я видела свою могилу глазами цвета адамантового шлака, глазами цвета осыпи церковных гальюнов. Дева сжирает куклу девы в грязи. Отмена амнистий.
Козлоглазые зениты прободили бессердечный, сифилисный рай, треща, как мускул, отдираемый от таза сумасшедшего; кабаллистическая паутина мести ленточных червей. Вся вымазана салом, задыхаясь, будто рыба, я лежу и жду; жду, что буду выебана насмерть многорогим, аннигиляционным кулачищем Иисуса.
ЕШЬ/ПЕЙ
Красные розы, грязный грабеж, пыль Сатаны на клиторе — трах-та-ра-рах! телка-ширинка, по-моему, я люблю тебя — персики, перчики, сливовый сок на сосках на мягком белом животике, сперма на губках, на коготках, стекает скользоструясь в поисках пиздожары.
Ой.
Простите меня. Начинать с окончанья — с оргазма — должно быть, и вправду нахально. Но жизнь-то ведь тоже покоится кольцами, скоро снова начнем, начнем начинать все опять, взлетают и падают аэропланы. Шломалось шасси на шоссе? Можно и так сказать, ведь ребра мои прогибают бархатные молоточки, мягко мацающие машинки смерти. Черные очи, черные меха, его член освежеван блестит становится мраморный, нет уже крапчатый пенится у меня во рту в глотке.
Мне приснилось я съела волка.
Солнце/луна. Пиздозона: за чаем с Алисой О, ее сапоги до бедер сияют, лицо все в слюне, щека на виниле, язык в пизде, в жопе, города горят на сетчатках. Твердит мне о черных как сажа печалях, об улицах золотом не мощеных вообще не мощеных.
Конец плана города. Панорама на гаревый трек. Какая-то девка, задрав свою юбку, ссыт прямо в канаве любовнику в рот. Какие-то звезды. Звезды не в фокусе. Кристаллы соски холод космоса, лунный сын губодерг, колдуний экспресс везет в чистый сок зеркала.
Кэнди звонит; зеркало бьется. Я поклялась наколоть саранчу на ее белой попке, везде кокаин, надутые кабели для арктических восхождений; ангельский иней на клиторе.
Члены пристегнуты, пальцы намазаны, три лесбиянки шесть дырок в работе.
Я, КАТАМАНЬЯЧКА
Две головы из черной воды, трупов не видно, ночные фигуры как прорези в ливне камней.
Вампиры в законе резвятся в замерзших канавах, пьют менструальную кровь, все суки мясные бутылки их выпивают из горлышка матки.