Мясник
Шрифт:
Не торопясь, он вернулся к «Ниве», осмотрел ее и закурил. Девочки все еще были без сознания. Они замерли на своих сиденьях, похожие на манекены, и Хлынов задумался — кого же из них выбрать.
Сначала приблизился к Чуме, осторожно отвел пальцем веко. Затем — то же самое проделал с Таней. Глаза второй девочки ему понравились больше…
…Первой на дачу он перенес Таню.
Еще раз осмотрелся, не выходя из машины. Вокруг никого не было видно. Оно и понятно, день-то рабочий, не выходной…
Хлынов осторожно перенес девочку в дом, в ту самую ее часть, которая гордо
Он закрыл сауну и направился к машине. Но не дошел, потому что наткнулся на пистолет…
Черный зрачок равнодушно смотрел прямо ему в лоб.
— Ублюдок! — бросила Чума.
Она тяжело дышала, опираясь одной
рукой о стенку, и было видно, что ее ноги дрожат от усталости и сверхмерной нагрузки. Однако, странное дело, пистолет почти не шевелился, и его ствол был нацелен точно в центр лба Хлынова.
— Дура, — спокойно сказал он.
И сделал шаг.
— Не подходи, — тихо и страшно предупредила Чума.
— А ну отдай! — приказал он.
И сделал второй шаг.
— Я что сказала…
— Девочка…
Третий шаг.
— …не стоит так шутить.
Четвертый шаг.
— Стоять! — прикрикнула Чума.
Ствол пистолета в ее руке чуть дрогнул,
и это движение не скрылось от внимательных глаз мужчины.
Он сделал четвертый шаг.
Чума промолчала.
А вот это уже становится опасным, вдруг подумал он. Хотя, ерунда! Я уже могу до нее допрыгнуть. Но… не стоит.
Он улыбнулся, напряжение последних секунд вдруг схлынуло. Хлынов спокойно подошел к Чуме — она судорожно нажала на курок: раз, другой, третий… Но выстрелов не последовало. Он вырвал из ее рук оружие.
— Я же сказал, что ты дура, — произнес Хлынов. — Если хочешь стрелять, стреляй сразу, не раздумывая.
Он наставил на нее пистолет. Усмехнулся по-доброму.
— И спусти прежде всего предохранитель… Вот так! — Раздался тихий щелчок. — А уж потом нажимай на курок.
Выстрел прозвучал сухо, как в тире. Чума вскрикнула и упала. Чуть ниже колена из маленькой дырочки мгновенно выступила кровь.
— Вот так надо стрелять! — засмеялся Хлынов.
Но она уже не слышала — от всего пережитого за последние несколько часов у нее вдруг страшно заболела голова, в мозгу с чудовищной скоростью вырос огромный шар, вырос и лопнул беззвучно, и Чума потеряла сознание. Второй раз в жизни…
…Вместе с сознанием к Веронике возвращалась боль. Поначалу ей казалось, что она плывет над каким то огромным океаном, у которого нет берегов, одна только водная гладь — во все стороны горизонта. И ощущение полета — такое сладостное, такое упоительное, что ей хотелось, чтобы это никогда не прекращалось. Давным давно, в детстве, она видела такие сны, она летала, свободно паря над морями и океанами, но с тех пор прошло столько времени, что теперь она и не упомнит, когда это было
И вот теперь сны вернулись. Она снова летала. Во сне она уже поняла, что это сон, и удивилась очень по-взрослому: что же такое с ней могло произойти, чтобы детские мечтания возвратились к ней с такой ясной и пронзительной силой?
Но как только она осознала себя чувствующей и думающей, постепенно и неотвратимо к ней стала возвращаться боль. Сначала почти незаметно, но с каждым мгновением все настойчивее и настойчивее, все властнее и требовательнее.
Вероника чувствовала себя подстреленной птицей, которая от боли теряет высоту и падает прямо в бушующие волны. Действительно, море внизу волновалось, на нем поднялся настоящий шторм, и она падала прямо туда, в самый центр стихии. Боль, невыносимая боль продолжала жить в ее теле, и уже не было никакой возможности ее терпеть. Скорее бы упасть туда, в воду, и утонуть, чтобы уже никогда ничего не чувствовать. Но в тот самый момент, когда тяжелые свинцовые воды готовы были встретить ее и сомкнуться над ее головой, именно в это мгновение она очнулась.
Чума очнулась и тут же застонала: боль пронзила ногу от ступни до ягодиц, хотя пуля, если она правильно помнит, попала пониже колена. Руки были свободны. Этот хмырь, подумала она, так уверен в себе, что даже не связал меня. Он думает, что если прострелит мне ногу, то я уже ни на что не гожусь. Зря он так думает, Чуму нужно хорошо знать, чтобы быть в чем-то уверенным. А ты меня не знаешь, сука, но скоро ты узнаешь меня очень хорошо. И нога моя тут совсем ни при чем.
Подумаешь, с предохранителя не сняла. Запарилась, и на старуху бывает проруха. Тот, кто на молоке обжегся, на воду дует. Больше я тебе таких подарков не сделаю.
Что-то было в его глазах знакомое. Такой же блеск я видела у той сволочи, такой же мутный блеск, когда хочется одновременно и убить, и на колени рухнуть. Тут уж что победит. Тогда я совсем пацанкой была, потому и ползала на коленях. Больше меня никто никогда не заставит это сделать, хоть у тебя не глаза, а прожектора будут блестеть этим мерзким блеском.
Своего давнего мучителя Чума называла теперь не иначе как Сволочь. Звать этого скота по имени — много чести. Кого-то ведь зовут точно таким же именем. Зачем же поганить нормальное имя? Сволочь — он и есть сволочь.
Чума попробовала встать, и, к ее удивлению, это получилось у нее проще, чем она ожидала. Из острой, стреляющей боль перешла в тупую, ноющую, и терпеть ее стало легче. Чума наступила на раненую ногу. Боль пронзила ее от пальцев на ступне до кончиков волос, и она закусила губу, чтоб не закричать. На лбу выступил холодный пот, сердце колотилось как сумасшедшее, дышала она тяжело и прерывисто, как загнанная лошадь, глаза были крепко-накрепко зажмурены. Она уговаривала себя потерпеть еще немного, еще десять секунд, еще пять, еще чуть-чуть. Чума была уверена, что стоит ей перетерпеть самую сильную боль, как потом ей станет несравнимо легче. Рекорды она ставить не будет, но если придется бежать — она побежит, невзирая ни на какую боль. А то, что бежать придется, в этом она была уверена.