Мясной Бор
Шрифт:
— Прекрасная погода, — заметил Гиммлер.
Доктор Геббельс подвинулся вправо, давая возможность рейхсфюреру пройти вперед и встать рядом, поближе к креслу фюрера. При этом он оборотился к стоявшему позади Гиммлеру и кивнул: сегодня они встречались впервые.
— Ничего, ничего, — улыбнулся Черный Генрих, и стекла его пенсне злорадно блеснули. — Мне и отсюда хорошо видно, из-за твоей спины, партайгеноссе Геббельс.
«Проклятый дьявол!» — мысленно выругался доктор.
Тем временем раздались воинские команды, грянул оркестр, размещенный слева от мавзолея. Стоявшие лицом к фюреру солдаты и офицеры повернулись теперь к Бранденбургским воротам. Начался парад.
Впереди сводных колонн армейских подразделений шли командиры и знаменосцы. Все войска были в касках и вооружены карабинами. На подходе к мавзолею солдаты переходили на парадный прусский гусиный шаг, менялся ритм движения,
Эмоциональный Геббельс испытывал искренний восторг, он чувствовал, как грудь его переполняет необыкновенная радость от сопричастности к всемирно-историческим событиям, которые вершит гений фюрера. «С такими солдатами Германия утвердит идеи национал-социализма не только на берегах Индийского океана», — растроганно думал Геббельс. Он искоса поглядывал на Гитлера, видел, как весел и оживлен фюрер, обменивающийся короткими замечаниями с Герингом, который стоял по другую сторону кресла, почтительно, хотя и соблюдая достоинство, наклонялся к вождю.
С той же стороны, уже за рейхсмаршалом, в группе высших военачальников находился и Франц Гальдер, прибывший на празднование в Берлин. Настроение у начальника генерального штаба было отнюдь не праздничное, хотя на бесстрастном лице его никак это не отражалось. Два предыдущих дня он провел в военной академии, где ужинал с офицерами-слушателями и давал завтрак в честь преподавателей, там и поделился с ними информацией о положении на фронте. Речь шла о развертывании стратегической операции, и фюрер требовал сосредоточить на главных направлениях будущего наступления максимальное количество резервов. Гальдер понимал, что Гитлер поставил на карту. Фюрер постоянно твердил в кругу приближенных о необходимости летом сорок второго года полностью разгромить Красную Армию. Сам Франц Гальдер серьезно сомневался, что это возможно. И его удручало, что во время встречи со старыми знакомыми, преподавателями академии, он почувствовал: они разделяют его сомнения. Нет, разумеется, никто не говорил подобного вслух. Но, опытный военный, Гальдер понял это и по задаваемым ему вопросам, хотя внешне они носили безобидный характер, и по осторожным фразам академиков, скрытый смысл которых был ему хорошо понятен.
Сейчас, спокойно наблюдая, как маршируют перед мавзолеем Гинденбурга немецкие солдаты, Гальдер знал: для многих из них это последний парад в жизни. Он вспомнил, как год тому назад вернувшийся из Москвы полковник Кребс представил ему доклад о боевом состоянии Красной Армии. Незадолго до этого, на совещании у фюрера 30 апреля 1941 года, Гальдер снова поднял вопрос о том, чтобы не начинать войну против русских, не накопив достаточных сил.
Настойчивость Гальдера вызывала у фюрера двойственное чувство. С одной стороны, предостережения, исходящие от генералитета, призывы действовать осмотрительно давали Гитлеру возможность в любой подходящий момент прибегнуть к сигналу «Аль гона» и отменить операцию «Барбаросса». К этому могло привести нечто экстраординарное, может быть, некая неожиданность во внешней политике Сталина, его решительный выпад, которого Гитлер ждал до тринадцати ноль-ноль 21 июня 1941 года. Ведь вовсе не случайно план «Барбаросса» начинался фразой: «На тот случай, если Россия изменит свое теперешнее отношение к Германии, необходимо принять в качестве предупредительных все меры, которые позволят… разгромить Советскую Россию в одной быстротечной военной кампании».
Директива по стратегическому развертыванию сухопутных войск на Востоке по этому плану была подписана главкомом фон Браухичем 31 января 1941 года, и Гитлер до самого последнего балансировал между «Альтоной» и «Дортмундом», склонившись, в конце концов, к последнему варианту.
Необходимость сделать этот мучительный и, как теперь понимал Гальдер, роковой выбор заставляла фюрера, с другой стороны, искать и выпячивать любые моменты, которые бы подтверждали возможность начать и выиграть войну с Россией. Поэтому доклад полковника Кребса, суть которого начальник генштаба немедленно сообщил фюреру, принес ему глубокое удовлетворение. Полковник Кребс, исполнявший в Москве обязанности военного атташе, сообщал, что, хотя наркомом обороны Тимошенко и приняты радикальные меры по перевооружению Красной Армии и расширенной подготовке командных кадров, большевистские вооруженные силы куда слабее, нежели они были в 1933 году. Чтобы выправить последствия репрессивных ударов по офицерскому корпусу в 1937 — 1938 годах, России понадобится двадцать лет… Характерно, что в первую очередь уничтожены те русские офицеры, которые учились по обмену в военной академии Германии, хорошо были знакомы с боевыми особенностями рейхсвера
В этом месте доклада Кребса Франц Гальдер не преминул заметить, что в сухопутных войсках вермахта нет ни одного командира полка, который бы не имел офицерского опыта первой мировой войны. Фюрер благодарно улыбнулся начальнику генштаба и часто-часто задышал. Это свидетельствовало о том, что Гитлер растроган и старается сдержать переполняющие его чувства.
Гальдер понимал, как сильно подвинул фюрера доклад Кребса к решению выбрать «Дортмунд». В первые недели войны генерал и сам находился в полной уверенности в том, что они поставили на единственно верную карту. Ошеломляющий успех вторжения, окруженные группировки русских, пленные, трофеи… Как тут было не потерять голову и такому осторожному в оценках человеку, как Франц Гальдер! В дневнике за 6 июля 1941 года он записал: «Русская тактика наступления: трехминутный огневой налет, потом — пауза, после чего атака пехоты с криком „ура“ глубоко эшелонированными боевыми порядками, до 12 волн, без поддержки огнем тяжелого оружия, даже в тех случаях, когда атаки производятся с дальних дистанций. Отсюда невероятно большие потери русских». А на последующий день: «Оптимистическое настроение у командования 11-й армией сменилось разочарованием. Наступление… опять задерживается. Причины этого неясны».
Теперь-то Гальдер лучше разбирается в причинах начавшихся тогда сбоев, которые зимой едва не привели вермахт к судьбе Великой армии Наполеона. Он вспомнил о чистках в армии противника, и в сознании всплыла цифра «34039». Она обозначала число потерянных с начала войны собственных офицеров.
«Как и у русских, эти жертвы из категории лучших, — невесело подумал Гальдер. — Таковы законы судьбы. Когда потрясаются основы жизни, под колесом истории оказываются достойные».
Он посмотрел туда, где виднелся купол Тиргартенского дворца, будто прикидывал: не покачнется ли колесо, под которым рано или поздно окажется он, генерал Гальдер…
Перед мавзолеем Гинденбурга гусиным прусским шагом проходили в первомайском параде последние батальоны.
Когда мавзолей миновали войска, Гитлер вместе с генералом Шмундтом, старшим адъютантом, спустился к раненым ландзерам. Он здоровался с каждым из них за руку, затем прицеплял к мундирам Железные кресты, их нес Шмундт на серебряном подносе. Вождь успевал ободрить награжденного двумя-тремя словами, не забывал при этом и ласково потрепать счастливца по щеке.
Добродушная, отеческая улыбка не сходила с лица фюрера. Настроение у Гитлера было превосходное.
От осознания собственного бессилия и беспомощности ей хотелось заплакать… Это как во сне: пытаешься уйти от грозящей опасности — и не в состоянии ни пальцем шевельнуть, ни двинуться с места.
Но во сне нет-нет да и пробьется пока еще слабое, эфемерное, но снимающее страх соображение о том, что вот проснешься — и все кончится. А тут явь была такой ужасающе реальной, что Настя Еремина призывала на помощь остатки самообладания.
Под ее руками все рвались и рвались бледно-зеленые с синевой кишки, истончившиеся от постоянного недоедания, а теперь множественно проколотые острыми остьями овсяных зерен. Лежавший на операционном столе боец находился в наркотическом состоянии, и у Анастасии подспудно возникало глухое раздражение от того, что напрасно распылился в воздухе так бережно сохраняемый эфир. Но военврач Еремина помнила и его запавшие глаза, залитые мукой, черные руки, охватившие раздутый живот, и жалобный шепот: «Доктор, пожалуйста… Доктор, пожалуйста!»
Теперь бы ему проклинать ту минуту, когда веселым зайчиком запрыгала мысль: как повезло! Брел красноармеец по лесной дороге и вдруг… Лежит на обочине кавалерийская торба, гусевский, видать, вояка обронил, их ведь через порядки 92-й дивизии выводили в тыл. Молодой воин, дурачок неискушенный… Столько дней голодать, а тут добротное зерно, не какой-нибудь заменитель из березовой коры, добрый овес, его и лошади кушают с аппетитом, и детей кашей подобной кормят. Мочи терпеть голодуху никакой, разумение о том, что с зерном сделать можно, не приобрел парнишка, городского был происхождения, образца двадцать третьего года, понимал лишь одно: перед ним пища. Вот и наглотался, едва пережевывая зерна овса из торбочки. Непереваренные желудком острые зерна проникли в кишечник и стали там разбухать, одновременно пронзая тонкие стенки.