Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)

Сухов Евгений Евгеньевич

Иван неторопливо подошел к бездыханному телу.

— Хм, может, мне его сомам скормить, как он того для меня желал? — Он не обращал внимания ни на стоявшего перед ним на коленях холопа, ни на его раскаяние. — Ладно, пускай себе лежит. А вы останьтесь здесь караулить его до вечера. — И, показав на пса, добавил — Чтобы собаки не сожрали. Потом братьям покойного отдайте.

Андрей Шуйский лежал на царском дворе до самого вечера. Окольничие и стряпчие, не задерживаясь у трупа, шли по своим делам, только иной раз бросали боязливый взгляд на окоченевшее тело. Еще утром Андрей Шуйский расхаживал по двору хозяином, одним своим видом внушая трепет, сейчас он

валялся в спекшейся крови и падающий снег ложился на его лицо белыми искрящимися кристалликами.

Ночью дворец опустел. На царский двор явился Иван Шуйский, постояв у тела брата, попросил сотника:

— Разрешил бы ты подводу на двор пропустить, Андрея положить надо.

— Не велено, — строго пробасил сотник. — Это тебе не холопий двор, чтобы всякую телегу сюда пускать.

Если бы еще вчера сотник осмелился такое произнес при Ивану Шуйскому, так помер бы, растерзанный батогами, а сейчас еще и голос повысил. Холоп! Иван Шуйский подозвал дворовых людей, и те осторожно, за руки и за ноги, поволокли тело со двора.

На следующий день Шуйские в переднюю к государю не явились. Не было их позже и в боярской Думе. Бояре промеж себя тихо переговаривались и поглядывали на край лавки, где еще вчера сидел князь Андрей Михайлович. Сейчас никто не смел занять его место, обитое красным бархатом, и бояре в ожидании посматривали на государя, как он соизволит распорядиться.

А когда Иван заговорил, бояре примолкли, слушая его неторопливую речь:

— Тут Шуйские с ябедой ко мне приходили, разобраться хотят в смерти князя Андрея Шуйского. Псарей требуют наказать лютой смертью. — Иван выразительно посмотрел на хмурых бояр, а потом продолжал: — Толь-ко наказания никакого не будет. А Шуйский сам в том виноват, что государевых холопов обесчестить захотел! Псари — государевы люди, мне их и наказывать! Так и пиши, дьяк: «Государь повелел, а бояре приговорили, что в смерти князя Шуйского винить некого, Божья воля свершилась!» И еще… если Шуйские и завтра в Думу не придут, повелю их за волосья с Москвы повыбрасывать!

Шуйские явились к государю на следующий день в теремные покои ровно в срок; терпеливо дожидались в передней, когда постельничие помогут надеть государю сорочку, запоясать порты, а потом вошли на его голос. Иван Шуйский наклонил голову ниже обычного, и царь увидел, что на самой макушке боярина светлой полянкой пробивалась плешина. Шуйский-Скопин едва перешагнул порог, да так и остался стоять, не решаясь проходить дальше. В этой напускной покорности Шуйских, в молчании, которым никогда не отличались братья, он чувствовал их могучее сопротивление, которое скоро обещало перерасти в открытую вражду.

— Какие вести от польского короля? — полюбопытствовал вдруг Иван.

Год назад боярской Думой в Польшу был отправлен посол, — который намекал королю Сигизмунду [19] , что в Московском государстве поспевает царь, который не прочь бы иметь в женах его младшую дочь. Король источал радушие, обещал подумать, а на следующий день до посла дошли слова рассерженного владыки:

— Это за московского царя Ивана я должен отдать свою любимую дочь?! Как он посмел! Моя дочь чиста, как утренняя роса, и невинна, как весенний цветок! Царь Иван распутничает с двенадцати лет, и сейчас, когда ему исполнилось четырнадцать, счет женщинам пошел уже на сотни! — И король, который и сам не слыл ханжой, закончил: — Я желаю только счастья своей дочери!

19

Речь

идет о Сигизмунде I Старом(1467–1548), короле польском и великом князе Литовском (с 1506 г.).

А три месяца назад боярская Дума снарядила в Польшу новое посольство. На сей раз бояре выражались яснее — желают русской царицей видеть дочь польского короля. В грамоте было приписано: «Так повелось от Ярослава, что жены русским царям доставались из дальних стран и благочестивые, а потому просим тебя об том всем православным миром и кланяемся большим поклоном».

Послом был Иван Шуйский, но уже неделя прошла, как он прибыл из Польши, а с докладом в Думу по-прежнему не торопился, и сейчас подрастающий царь пожелал Ивана Шуйского видеть у себя в Верху.

— Пренебрегает король польский великой честью, государь, — эхом отозвался Иван Шуйский, стараясь не смотреть в глаза юному правителю. Проглядели бояре где-то царя, все дитем его считали, а отрок уже бояр успел под себя подмять. Может, и правы были те, кто говорил о том, чтобы государю в питие зелье злое подсыпать да схоронить с миром, а самим на трон взойти. — Отказал послам.

— Что же он такого сказал тебе… Ивашка? — посмел Иван Васильевич обратиться к родовитому боярину, как к холопу дворовому.

Поперхнулся Иван Шуйский от такого обращения, но отвечал достойно:

— Прости, государь, но говорит он, что поган ты с малолетства и распутен, а дочка его младшенькая, что цветок полевой, в невинности растет и о бесстыдстве не ведает.

— Ишь ты куда латинянин повернул! А сам-то польский король не монахом в молодости поживал, — обругался Иван Васильевич.

— Государь, почто ты нас так обидел? Брата нашего живота лишил? — Шуйский нашел в себе силы заговорить о главном. — За что на нас, слуг твоих верных, опалы свои кладешь, а ворогов на груди своей пригреваешь?

— Изменник князь Андрей был, — строго смотрел на боярина государь. — Обижал меня всяко, а сам государством правил как хотел. То не я на него опалу напустил, то Божья кара на нем остановилась. А на остальных Шуйских я гнева не держу, ступай себе с миром.

Москва встретила смерть Андрея Шуйского тихо.

Бояре настороженно помалкивали и зло приглядывались к вернувшемуся из ссылки Федору Воронцову, который перестал снимать перед Рюриковичами шапку и проходил в покои государя, как к себе в избу. Теперь он кичливо поглядывал на толпу стольников и дворян, топтавшихся на крыльце, уверенно распоряжался во дворе и щедро раздавал подзатыльники нерадивым слугам.

Место Андрея Шуйского оставалось свободным, и Федор уверенно опустил на него свой тощий зад.

Федор Воронцов уже сполна отыгрался за нанесенные обиды: Иван Кубенский, посмевший драть Воронцова за волосья, сидел в темнице; Афанасий Батурлин, говоривший ему невежливые слова, лишился языка; окольничий Михаил Борода, плюнувший вослед Воронцову, был обезглавлен.

Федор Воронцов не брезговал являться в темницы и, разглядывая исхудавшие лица своих обидчиков, затаенно вопрошал:

— Ну каково же тебе на дыбе, душа моя Петр Андреевич? Не сильно ли плечики тянет? — интересовался он с иезуитской предупредительностью. — А может быть, ремешки подтянуть, чтобы покрепче было? Это мы сейчас быстро устроим. Эй, палач! Чего застыли?! За работу живехонько! Не видите, что ли, Петр Андреевич совсем замерз, согреться ему надобно. Угостите его еще с пяток плетей, пусть кровушка его по жилочкам разбежится!