Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)

Сухов Евгений Евгеньевич

Уже прошла вечерняя служба, и в этот час во дворце было тихо. Стряпчие в темных углах зажигали фонари и свечи, служивые люди разбрелись по домам, остались жильцы да стряпчие, которые посуточно караулили государя.

В маленькой комнате, где находились бояре, тихо потрескивали сальные свечи, и огонь веселыми искорками разбегался во все стороны, гас, едва уткнувшись красным жалом в колючий ворс ковров. Андрей подошел к самой двери и услышал размеренный голос брата Ивана:

— От Воронцова все лихо идет. Он ведь царю и нашептывает, чтобы нас не жаловал, а как Иван подрастет малость, так вообще в немилость попадем. Когда-то

его отец нашего батьку у крыльца встречал, а Иван нос воротит, ладно хоть в спину не гавкает, а то и на это бы сподобился.

Андрей приоткрыл дверь, неторопливо переступил порог.

— Доброго здоровья, — наклонил голову князь у самых дверей. — О чем суд да дело? Задержался я малость, вы уж простите меня Христа ради. На Конюшенный двор ездил, хозяйство свое смотрел.

Князь Андрей Шуйский ведал Конюшенным приказом. Однако сейчас боярин лукавил: возвращался он с дальней заимки, где дарила ему свою шальную любовь мастерица Московского дворца. И сейчас, вспомнив ее откровенные ласки и тело, пышущее страстью, Андрей улыбнулся.

— Мы вот здесь о государе нашем глаголем, — слегка приобнял брата Шуйский. — Федька Воронцов его своими речами смущает, того и гляди нас с Думы попрет! И брат его таким же был, у обоих кровь порченая.

— Дело тут не только в Федьке Воронцове, — подал голос Скопин-Шуйский [14] . — Царь растет; ранее, бывало, мальчонкой все плакал, когда в Думу велели идти, от мамки ни на шаг не отходил, а сейчас и послам навстречу встать не хочет. А год-другой минует, так его совсем гордыня обуяет. Во всем видна она, спесь московская!

14

Скопин-Шуйский Федор Иванович (?— 1557) — Вяземский воевода, в 1547 г. подстрекал народ против Глинских, Перед смертью принял монашество под именем Феодосия.

— Верно, совсем царь вырос. Я вот как-то мимо мыленки проходил, бабы дворовые там полоскались, так Иван Васильевич к двери припал и за девками подглядывает. Да так уставился, что и не отодрать!

Иван Шуйский [15] усмехнулся:

— В мать пошел царь. Елена тоже такая похотливая была. Василий Иванович не успел преставиться, как она уже к боярину Оболенскому на двор бегать стала. Тоже мне царица! Чем не сенная девка?

— Верно говоришь, брат. Царь Василий Иванович в последние годы силы стал терять, так, может, Елена сыночка-то от Телепнева-Оболенского понесла! Недаром ведь, когда в темницу Оболенского вели, так Ваньку от его шеи двое дюжих мужиков отодрать не могли.

15

Шуйский Иван Васильевич (? — 1542) — князь, боярин, участник русско-литовских войн, Глава партии Шуйских после смерти В. В. Шуйского (1538), фактический правитель России в 1538–1540 и 1542 гг.

— Видно, кровушку родную в нем чувствовал, оттого и отпускать не хотел.

— А когда Оболенский помирал, так все царя кликал, Ванюткой его называл.

Андрей Шуйский любил эту комнату: лавки, столы, даже потолки

были наряжены багряным сукном. Стряпчим не было в эту комнату доступа — здесь бояре дожидались царя. Сладкие благовония щекотали ноздри; боярин разинул рот и громко, прикрываясь ладонью, чихнул, а потом, собрав в жменю мягкую опушку, свисавшую с лавки, вытер ладони.

— Вот я о чем подумал, господа. Бабу Ваньке надо подсунуть. Вот тогда малец обо всем и позабудет. Баба — она посильнее всякой другой страсти. И деваха такая должна быть, чтобы совсем Ивана присушила, чтобы и матерью сумела ему сделаться, и зазнобой была горячей. Чтобы поплакаться к ней царь приходил и страсть свою умерить.

— Может, Андрюха и дело говорит, — согласился Скопин-Шуйский. — Только где такую сыщешь? Может, у тебя есть на примете?

Князь Андрей хмыкнул себе под нос, вспоминая сладкую и бедовую ночь, а потом сказал:

— Есть такая! Зазноба моя. Ну да я не жадный, пускай Иван себе ее забирает, вот через нее я с царем и породнюсь, — громко смеялся боярин.

* * *

Анюта была небольшого росточка, и если бы не глазищи, в которых угадывалась страсть, ее можно было бы принять за неказистого подростка. Замуж она была отдана за боярского сына пятнадцати лет от роду. Во время смотрин отец поставил доченьку на лавку, которую предусмотрительно спрятал под сарафан, и, пригласив сватов любезным жестом, стал расхваливать невесту:

— Посмотрите, какая красавица! И дородна, и лицом пригожа. А какая рукодельница! Другой такой во всем посаде не встретите. Ну-ка, мать, неси рушники, что наша доченька связала!

Сваты строго всматривались в лицо, придирчиво разглядывали фигуру девки, пытаясь отыскать изъян, но ничего не нашли и, довольные, отправились восвояси.

Только когда молодые, благословясь, целовали иконку, а поп протянул: «Аминь!», Анюта спрыгнула со скамеечки и оказалась жениху ровно по пуп.

У боярина посерело лицо, чертыхнулся в горечи, а жених растерянно водил руками:

— Как же я с ней жить буду? Она же вполовину меня будет!

Сватов за недосмотр били кнутами на царевом дворе. Сам боярин писал ябеду царю и митрополиту, и брак был расторгнут. Опозоренную девку прогнали со двора, и теперь не было для нее места ни в батюшкином доме, ни в горнице свекра.

Анюта и вправду была знатной мастерицей. Еще в девичестве вышивала ковры золотыми и серебряными нитями, выдумывая всякий раз диковинные узоры. Со всей округи сходились рукодельницы, чтобы посмотреть ее полотна и рушники. Купцы, не скупясь, платили за тонкую работу звонкие рубли, украшали скамьи в горницах покрывалами. Эта талантливость и сослужила мастерице— однажды царский стол укрыли скатертью, шитой Анютой, и царица Елена пожелала иметь при себе такую белошвею.

— Кто вязал? — спрашивала Елена, разглядывая на скатерти заморские цветы.

Боярыни и мамки стыдливо молчали, а потом самая смелая из девиц произнесла:

— Анюта это. Известная мастерица на всю округу. Не то девка, не то безмужняя. Не поймешь! Свекор ее за обман со двора своего выставил. Опозоренная она, государыня.

Елена оглядела скатерть: в самой середке вышит фазан с длинными золотыми перьями и серебряным хвостом. Крылья у птицы слегка приподняты, голова немного наклонена, еще миг, и он вспорхнет со скатерти под потолок, оставив царице пустое полотно.