Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)

Сухов Евгений Евгеньевич

— Целуй крест на том, — сказал митрополит и сунул в самые губы государя большой, украшенный рубинами кованый крест.

Иван Васильевич встал на колени, наклонился к руке митрополита Макария. Цепкая сухая ладонь держала крепко распятие Христово. Поцеловал Христа прямо в стопы ног.

— Вот так, — заключил митрополит. — Христом поклялся! Теперь он оттуда за тобой посматривает, — глянул в небо митрополит Макарий.

* * *

В месяц лютень, на день священномученика Поликарпа, в царских палатах был торжественно открыт церковный Собор [50] . Кроме архиереев и игуменов, присутствовать на нем удостоились чести многие священники и пустынники. Были приглашены и духовные старцы из простых монахов, до Москвы большая часть

из них добиралась пешком, презирая возницы.

50

В январе 1551 г. Иван созвал собор из высшего духовенства для решения вопросов, касающихся церковного устроения и некоторых важных мирских дел. Статьи, которые обсуждались на этом соборе, были разделены на сто глав, поэтому он и известен в истории под названием «Стоглавого».

Собор проходил в Грановитой палате, которая была натоплена до того душно, что печники пооткрывали окна, и жар огромными клубами валил во все стороны.

Все ждали появления государя. Наконец появился и он.

Дружно, громыхая стульями, поднялись архиереи, упали на колени пустынники и духовные старцы.

— Вот он, оказывается, какой, наш царь! — восторженно переговаривались чернецы. — Молод, высок и телом крепок! Напраслину о нем в народе молвят. С таким живописным ликом разве можно согрешить?!

Иван Васильевич едва наклонил голову и чинно сел рядом с митрополитом.

Макарий терпеливо ждал, покудова уляжется шум. Строгим взглядом русского владыки посмотрел поверх голов, потом повернулся к царю:

— Может, скажешь что-нибудь, государь? Православное слово твое мудрое хотят услышать.

Взгляд у государя острый, пронзительный, словно у ястреба, наблюдающего за бегущим зайцем. Посмотрел он на сидящих подле архиереев и будто бы крепкой лапой к земле прижал; еще один такой погляд — и каждый из них сполна ощутит на себе крепость мощного клюва.

— Молю вас, святейшие мои отцы, укрепляйте Церковь, ее славу и все православное христианство! Молю вас об этом, как раб ваш вернейший. Укрепляйте во славу Святой и Животворящей и Нераздельной Троицы— Отца, Сына и Святого Духа. Гибнет вера наша православная, гибнет под ударами латинян. Видно, мы в чем-то прогневали Господа нашего, а потому нужно замолить эти грехи долгими молитвами и постом. Кончается долготерпение государя. — Иван Васильевич говорил спокойным, ровным голосом, и его взгляд блуждал по равнодушным лицам древних старцев и архиереев. — Призываю вас, святейшие отцы мои, к покаянию, помолитесь же за нашу землю, чтобы не опустела она за грехи наши многие, как в древние, так и в новые времена. Поведите же за собой паству к раскаянию и исправлению. Помолитесь же об отвращении бедствий, посылаемых Богом, потрудитесь об истинной и непорочной православной вере.

Государь упер шальной взгляд в стол, а потом глянул на митрополита, как бы вопрошая: «Доволен ли ты сыном своим, духовный отец?»

Митрополит зачем-то сухонькой ладонью взял панагию, подслеповато глянул на скорбящую Божью Матерь, затем расправил на плечах омофор и заговорил крепким басом, сокрушая голосищем собравшуюся паству:

— Все мы перед Господом равны, святейшие отцы. Так почему каждый поступает так, как хочет? Почему же в каждом монастыре свои порядки и уставы? Служба идет не по чину, алтари составлены не по правилу, монахи уже давно погрязли в пьянственном житии да в прелюбодеянии. Женские и мужские монастыри не разделены, и живут монахи со старицами в распутстве! Игумены же в своих кельях устраивают трапезы с вином, живут пьяно и с женами. А в монастырях селится мирской народ — мужики, бабы, детишек там рожают! Бабы ведут себя вольно и приживают от монахов чад. А сами монахи бродяжничают и на дорогах становятся хуже татей. А ежели разрешено им жить в миру, то про молитвы совсем забывают. Ублажают ненасытное чрево непотребной пищей, питием хмельным и плоть заставляют радоваться от женских ласк. А святой Крест — так совсем на лживое судебное целование отдан. Лжет вор и распятие Христово погаными губами целует. А православные обычаи совсем забываются, что бояре и что холопы одежды носят непотребные, а сей грех от Бога заставляет отворачиваться и Церковь святую забывать. Ой, как рассержен Господь, того и гляди мор на нашу землю напустит! И это еще не все!..

Колдовство да волшебство по всей Руси развелось. Ведуны да волхвы порчу на людей православных наводят, от веры заставляют отворачиваться. Помогают же им скоморохи да пройдохи всякие, что по миру без дела шастают. А мирской народ, глядя на нас, святейшие отцы, портиться начинает. В блуде он живет и в пьянстве! А бани-то… Стыд! Мужи и жены все заедино моются. Друг дружке, срамно сказать, спины натирают. Нигде нельзя от того греха спрятаться, — митрополит неожиданно умолк, вздохнул тяжко, как будто принимал на спину огромный воз, и продолжал так же размеренно: — Многогрешен русский народ, но грехов на Руси еще более. Все сразу так и не упомнишь. И вот потому собрались мы с вами на Собор, чтобы спасти народ православный, чтобы вытащить его из срама. Все должно быть по закону, как в Судебнике пишется [51] . И суд повсюду должен быть один, что в Москве, что в Пскове или в Соловецком монастыре… — Духовные пастыри сидели неподвижно, сказанная правда шибко зацепила каждого, только в последних рядах, там, где сидели пустынники, поскрипывали стулья. «Тесно в хороминах царственных, скорее бы к себе в пустынь», — слышалась в них печаль.

51

СудебникИвана IV (1550), царский судебник, утвержденный первым на Руси Земским собором. Явился важным шагом на пути централизации Русского государства.

Подходило к концу первое заседание Собора. Царя Ивана мучила невыносимо жажда — давала о себе знать вчерашняя наливка. Крепка и ядрена!

Самодержец поднялся со своего места и, ни на кого не глядя, вышел в сени.

— Марфа! — громко позвал он. — Наливки мне… клюквенной!

На отчаянный зов государя появилась толстая баба с ковшом в руках.

— Пей, родимый, пей, голубок, — ласково приговаривала она. — Вот и головушка у тебя остудится, государь, вчерась больно ты квелый был. Сам не свой, Иван Васильевич.

Самодержец обхватил ладонями ковш и застыл, запрокинув высоко подбородок, только острый кадык стремительно отсчитывал глотки. По русой бороденке государя на парчовый кафтан стекала тоненькая струйка. Иван вытер рукавом с усов кровавую наливку и смачно крякнул.

Наливка пришлась по сердцу.

— Хороша! Ядрена! Умеешь ты, Марфа, государя своего ублажить, и наливка у тебя всегда спелая.

Перекрестившись на святой образ, в сени степенно вошел митрополит. Он строго глянул на царя и погрозил ему пальцем:

— Гордыни в тебе, Ванька, много! Обломай ее! Будь же послушен Богу и склони шею-то перед Церковью, Будь смирен со всеми и кроток перед народом.

— В чем мой грех, блаженнейший?

Митрополит продолжал все так же достойно:

— Собор церковный не пожелал уважить. Поднялся и вышел, будто не Божьи слуги там собрались, не почтенные старцы со всей земли Русской, а холопы дворовые! Непорядок это, государь Иван Васильевич, ой непорядок. Будь же строже к себе. Учиться смирению у старцев нужно, только их слова и дела к добру ведут. Вот завтра к одному из старцев и пойдем. Увидишь, как людей любить пристало.

Утром Иван Васильевич с митрополитом выехали в пустынь, где на путь служения Господу шестьдесят лет назад встал отшельник Фома. Самодержец, словно простой чернец, был облачен в монашеский куколь, который стыдливо скрывал под грубой тканью дорогие парчовые наряды.

Скит, к которому привел царя митрополит, прятался на поляне среди низкорослого кустарника, вокруг которого поднимался смешанный лес. Митрополит и государь остановились у ветхого строения и стали терпеливо дожидаться. Грешно было входить вовнутрь, это все равно что заглядывать в суму нищего.

Ждать пришлось совсем недолго. Сначала донеслось сухое простуженное покашливание, а потом явился и сам пустынник.

Старик упал перед гостями на колени, а потом у каждого обнял ноги.

— Спасибо Господу нашему за то, что странников мне послал. Милости прошу в мой терем, — поднялся старик, опираясь на трость. И трудно было понять пустынника— всерьез он сказал про терем или пошутил. — Сделайте милость, отобедайте со мной. Правда, скупа моя пища — хлеб да вода, тем и живу. И на том спасибо Господу, больше мне ничего и не надо.