Мятежный остров
Шрифт:
– Ты делай, как я: выдохни, закрой глаза и залпом выпей, а потом выбирай себе куски рыбы, те, что получше.
– Не могу я, – отвернулся от баланды Рождественский.
– Постарайся… Еда – это жизнь…
Виталий отхлебнул, усилием воли не дал жидкости пойти обратно в горло.
– Значит, про немца ты уже слышал, – вернулся к предыдущей теме Харлампиев. – Знаешь, как говорят – где есть русский, там немцу беда.
– Не-а, – усмехнулся Рождественский, он уже преодолел отвращение и съел кусок вонючей рыбы, – говорят не так: что для русского хорошо, то немцу
– Во и я о том. Но хорошо, что он коньки не отбросил, иначе могли мне пожизненный дать. А так еще суд будет, припаяют пару годков. А ты ешь… Вообще-то, за бабки здесь можно нормальную еду купить. Бизнес он и в тюрьме бизнес. И начальник в доле. Ему охрана отстегивает. Цены, конечно же, за банан как в ресторане на Манхэттене.
Рождественский еще больше расплылся в улыбке.
– Дима, а ты был в ресторане на Манхэттене?
– Да на хер мне там быть. Я что, олигарх… Короче, братуха мой успел деру дать – сразу же на теплоход запрыгнул. Он под парами стоял – в Индонезию уходил. Молодец, что не в аэропорт подался, иначе бы сцапали. А потом он переплыл во Вьетнам. Теперь дома отдыхает… Так вот, братуха мне должен. Понимаешь. За спасение. И с общака мне выделяют. Поэтому я могу отсюда и письмецо лишний раз маменьке отослать.
Раздался свисток – ужин окончен. Заключенные построились. Большинство в колонну по двое пошло в бараки. А вьетнамцев палками загнали в яму: они позже других команд уложили свои балки и теперь будут отдыхать в «стойле» под открытым небом.
– Вперед, астрономы! – кричали им вслед охранники. – Только не войте на звезды, летучих мышей распугаете, уроды.
В бараке Дмитрий принес Рождественскому сверток.
– На. Это сухари из русского черного хлеба, натертые чесноком. Ешь. Пока не привыкнешь к здешней хавке, я буду тебя подкармливать.
– Спасибо, – сказал Виталий.
– Не спасибо, а благодарю, – поправил Харлампиев.
– Благодарю.
– Слышь, ты грызи, а я письмо маменьке напишу. Ты ошибки мне исправишь. А то не хочется ее обижать. Она даже заплакать может, что я уже взрослый, а пишу иногда хуже школьника.
– Ты напиши, а я проверю. Выправлю, а ты перепишешь на чистовик.
– Лады, – кивнул Дмитрий.
Он взял короткую ручку, начал «корябать» на листке разлинованной бумаги.
Рождественский с удовольствием хрустел сухарями.
– Ну зырни, – наконец сказал Харлампиев.
Виталий оторвался от сухой корки и пробежал глазами:
«Догорая маменька. У меня все нормуль. Тут вааще хорошо, тепло. Небо такое синее. Жалко, что мы с тобой, когда я был пацаном, не могли такого наблюдать. И не катались по шарику. А я вот теперь могу. Помнишь, я писал, что Манила грязная, мусор везде. Крысы, бомжи, ментяры наглые. А тут тюрьма хорошая, чистая. Сидельцы тоже живут по понятиям. Так же как у нас, только со своими закрутами, но к ним можно привыкнуть. А начальство какое веселое – каждое воскресенье танцуем под хорошую музыку. Здоровье у меня хорошее, настроение бодрое. Кормят вполне. Короче, жить можно. Мясного, фруктов, соков не пересылай – они испортятся. Лучше всего сухари, печенье,
Рождественский исправил ошибки, расставил запятые.
– А она у тебя такой стиль понимает? – спросил Виталий.
– Чего? – не понял Дмитрий.
– Ну, там такие слова» нормуль», «закруты», «ментяры»…
– А что тут не понимать. Я малым был, мы так и говорили – ментяры. Ментяра, он и на Филиппинах ментяра. Эх, жаль, что нельзя фотографию маменьке послать. Тут за забором такие деревья растут. У нас таких не увидишь.
– Откинешься – сфотографируешься, – сказал Рождественский.
– О, когда это будет. Маменька у меня старенькая, – вздохнул Харлампиев.
– Слушай, а у тебя карандаш есть? – поинтересовался Виталий.
– Конечно, есть. Карандаш, он же надежный братец. Ручка может вытечь или писать перестанет. А карандаш отгрызешь – и пиши, где хочешь.
– Я – дизайнер и владею карандашом очень даже неплохо. Рисую в стиле фотореальности.
– Что это? – заинтересовался Харлампиев.
– А эта фотография, сделанная рукой.
– Да ну? Неужто такое бывает? – не поверил Дмитрий.
– Бывает, – улыбнулся Рождественский. – Я нарисую тебя на фоне мангровых деревьев.
– Давай.
Виталий днем не работал и в карцере выспался, поэтому ему было не очень тяжело отдать три часа ночного отдыха на работу над портретом.
Утром Рождественский показал изумленному Харлампиеву, что у него получилось. Портрет был настолько схож с оригиналом, что казался черно-белой фотографией. Только штрихи простого карандаша, если приглядеться, это выдавали.
– А моя маменька с ее-то зрением вообще не поймет, что получила рисунок, – удивлялся такому чуду Дмитрий. – Ну, ты, блин… Тебе доллары рисовать…
– Доллары не буду, – твердо сказал Рождественский.
– Ладно, проси за этот портрет, чего хочешь. – Харлампиев хлопнул по плечу Виталия.
– Да ничего вроде бы не надо… – задумался Рождественский. – Хотя ты говорил, что можешь весточку на волю передать.
– Как два пальца об асфальт, – с бахвальством сказал Дмитрий.
17
Анджелина привезла компанию россиян, судя по большой вывеске, к стоянке автопроката.
– Выходим. Идите вон к тому «Лексусу», – показала она на черный внедорожник, стоящий на охраняемой парковке, – я сейчас, сдам машину.
«Сеат Альгамбра» миссис Маккалистер оставила перед красно-белым шлагбаумом. Учтивый филиппинец принял от нее деньги, ключи, отвязал конец шлагбаума от камня с ржавой скобой. Шлагбаум поднялся. Филиппинец сел за руль автомобиля и махнул Анджелине на прощание рукой:
– Приезжайте еще! – улыбаясь, сказал он и завел прокатный «Сеат Альгамбра» на территорию автостоянки.
– А теперь едем ко мне, – сообщила миссис Маккалистер.
Она разблокировала двери «Лексуса». Тройка российских десантников заняла места в машине, и внедорожник рванул с места.