Мычка
Шрифт:
Ну же, ну, всплывай, хотя бы ненадолго! Он столько ждал, что без раздумий прыгнет в воду, не побоявшись вымокнуть, лишь бы вытащить добычу. Давай, всплывай!
Вода заволновалась сильнее, в глубине замерцало нечто темное, вздыбился фонтан брызг. Мычка нахмурился. Что-то пошло не так. Слишком высоки волны, чересчур крупны вздымающиеся гроздья пузырей. Обычная рыбина, пусть даже вымахавшая в рост человека, не может настолько... настолько... Мысль запуталась, оборвалась, вытесненная поднимающимся из глубин холодным ужасом, а мгновенье спустя озеро встало на дыбы.
Взметнулся фонтан брызг, словно в воду упал обломок
Позади ойкнуло, тоненько заверещало, а спустя мгновенье Мычка истошно заорал:
– Беги! Беги что есть сил!
Он ужом развернулся, скакнул так, что разом долетел до костра, перемахнув добрый пяток не малого размера стволов. Вновь заревело. Звук отдался болью в черепе. В спину ударил тугой кулак из воздуха и воды, бросил наземь. По щеке царапнул сучок, от удара о пень занемело плечо. Но ужас заставил забыть о боли, подбросил, метнул следом за улепетывающей гигантскими скачками Зимородок. Пальцы сомкнулись, успев ухватить один из заплечных мешков, ноги заработали, подкидывая и бросая тело так, словно он стал легче раза в два, и втрое сильнее.
Зимородок с разбегу вломилась в лес, затрещала, прорываясь сквозь кусты так легко, будто это и не кусты вовсе, а так, травка. Мычка понесся следом, мертвея от одной только мысли, что вот сейчас подошва скользнет, сорвется с влажной листвы, или, неудачно ступив на ветку, подвернется нога, и то неведомое, смертельно опасное, что преследует по пятам, догонит, втопчет, превращая тело в набитую костным крошевом кровавую кашу, примется пожирать еще живого.
От диких мыслей сил как будто прибавилось, ноги понесли шибче, хотя мгновенье назад казалось - быстрее некуда. Однако выяснилось - есть куда. Еще как есть! Не мешай деревья, можно было бы задать такого стрекача... Однако, деревья никуда не делись, и пришлось лавировать, чтобы со всего маха не впечататься в корявые стволы лесных великанов, совсем не мягкие, чтобы безболезненно биться головой, или еще чем похуже.
Позади ревет, от надсадного топота сотрясается земля, жалобно трещат деревья, сминаемые непреодолимой силой невиданной твари. Однако грохот постепенно удаляется, взревывания все тише, а земля подрагивает едва-едва, и вскоре остается лишь хруст хвои под ногами да грохот бьющихся на пределе ритма сердец.
– Все, не могу больше, - коротко выдохнула Зимородок, рухнула, хватая ртом воздух и надсадно дыша.
Испытывая непреодолимое желание присоединиться, Мычка остановился, принялся ходить кругами, успокаивая дыхание и настороженно поводя ушами: шум затих, но тишина может оказаться обманчивой! Однако, замаявшись в конец, вскоре прекратил бессмысленные попытки, присел рядом.
– Что... что это было?
– сглатывая, и прерываясь на вздох, сипло вопросила Зимородок.
– Не знаю.
– Мычка глубоко вздохнул, переведя дух, повторил: - Не знаю...
– Но ведь ты охотник. Разве существуют неизвестные тебе животные?
В голосе девушки вновь промелькнули доверительные нотки, с какими ребенок обращается к взрослому, что намного больше, умнее, и конечно же знает все-все. Ощутив, как в груди распускается теплый
– До сегодняшнего дня я тоже так думал, но... мир полон сюрпризов.
Зимородок нахмурилась, сказала с ноткой недовольства:
– Не нравятся мне такие сюрпризы.
– Помолчав, добавила с грустью: - А рыбы так и не поели.
Мычка вымученно улыбнулся, сказал натянуто весело:
– Ничего, другое озерцо отыщем.
– Зимородок глянула так, что он прикусил язык, добавил поспешно: - В том смысле, что нормальное озеро, не такое.
Преисполнившись сарказма, девушка произнесла:
– Интересно, как собираешься различать?
Мычка расплылся в улыбке, сказал самодовольно:
– А как я это отличил? По обстановке, по следам. Я ж тебе не зря на поваленные деревья показывал, ой не зря.
Зимородок недоверчиво процедила:
– Что-то я не помню, чтобы кто-то о чудовищах говорил. А! Поняла. Один небезызвестный охотник решил сделать сюрприз, и приготовить к ужину некую необычную тварь. Да что-то не заладилось.
Мычка ощутил раздражение, бросил зло:
– Если бы ты проявила хоть каплю рассудка, задалась вопросом, что же там на самом деле произошло, предложила отойти от озера, так, на всякий случай. Не пришлось бы скакать, теряя вещи!
Сделав невинное лицо, Зимородок произнесла с великой кротостью:
– Вопросы? Какие вопросы может задать глупая девушка, если ее спутник настолько могуч, умен и опытен, что в единоличном порядке решает: куда ей идти, когда спать и что есть?
Мычка закусил губу. И хотя внутри все бунтовало, требуя излить недовольство в обличающих словах, разум холодно и насмешливо подтвердил - так и есть. Не он ли, пусть и с соизволения Филина, но все же силком уволок девушку из родного дома, не он ли требовал вставать с утра и ложиться за полночь, стараясь за каждый переход пройти как можно больше, не из-за него ли за последние дни она подверглась такому количеству опасностей, коих не пережила за всю предыдущую жизнь?
С неловкостью отводя глаза, он произнес примирительно:
– Тварь отстала, но мы ушли недостаточно далеко. Пойдем, пройдем еще немного, конечно... если у тебя остались силы.
На удивление, девушка не стала спорить, со стоном поднялась, двинулась, с трудом переставляя ноги. Ощущая вину, Мычка пошел рядом, предупредительно отводя ветви и поддерживая за руку, если на пути попадались кочки или ямины с крутыми обрывистыми боками.
Зимородок шла молча, уткнувшись взглядом в землю, без привычных едких замечаний и насмешливого блеска глаз. То и дело поглядывая на девушку, и не получая ответных знаков внимания, Мычка в конец измучился совестью, и, скрепив сердце, остановился на отдых, не смотря на солнце, что по-прежнему висело над головой, и до вечерних сумерек осталось еще очень и очень долго.
Разведя костер, и разложив вокруг лишние вещи, Мычка отправился на охоту, рассчитывая, что к возвращению спутница придет в себя. Так и получилось. Когда он вернулся, с парочкой жирных зайцев под мышками, первое, что бросилось в глаза - недовольное лицо Зимородок. Мычка ощутил, как отлегло от сердца. Недовольство подруги стало уже привычным, чем-то неотъемлемым, вроде вечернего звона комаров, или ночной сырости, и хотя по-прежнему раздражало, воспринималось уже как нечто само собой разумеющееся.