Мышиное счастье
Шрифт:
Она вдруг закрыла глаза, словно уснула, — лишь туго натянулись белёсые бровки, выдавая напряжение. Инспектор хотел толкнуть её.
Она проснулась сама, сдёрнула белую шапочку, обнажив светлую, тоже как бы припорошённую мукой, чёлку:
— Вам нравится короткая стрижка или локоны?
— Короткая, потому что сквозь дырки в локонах видно, что у хозяйки в голове.
Она сдержанно улыбнулась, чем инспектор не преминул воспользоваться:
— Ваш директор что за мужик?
— Знаете, какая его любимая поговорка?
— Суров, значит.
— Это он говорит для острастки.
— Добрый, значит.
— А он никакой.
Румянец, нагнанный электрической печью, лежал на её белой коже трогательно и как бы случайно. В зрачках синих глаз мерцало что-то далёкое и не понятое инспектором.
— Катя, что такое «никакой»?
— У него ровная душа.
— То есть?
— Да равнодушный он, как сухой батон.
— За что же его все любят?
— Угождает. Прогульщиков прощает, пьяниц милует.
— И никто против него не выступал?
— Я.
— Вы?
— Только он доказал, что я не права, потому что у меня среднее образование, а у него высшее.
Катя вновь закрыла глаза, отключаясь от их разговора. Казалось, эти погружения в себя ей для чего-то нужны, поэтому инспектор пережидал их терпеливо. Впрочем, могло быть и кокетство.
— Девушкам, — она открыла глаза, — нравятся не умные, не красивые и не богатые…
— А какие? — спросил инспектор, потому что она ждала его вопроса.
— Сильные.
— У нас в уголовном розыске только сильные. Катя, хлеб горит?
— Горит.
— А директор знает?
— Ещё бы.
— Ну и что?
— А ему хоть весь завод сгори…
— Почему хлеб-то горит?
Но она уже закрыла глаза. Теперь инспектор догадался, к чему эти молчаливые перерывы, — они были нужны ей для обращения к новой мысли, как поезду нужна стрелка для перехода на другой путь.
— Объясняться друг другу в любви пошло, да?
— Почему же? — удивился инспектор.
— То же самое, что говорить друг другу, какие мы хорошие.
Он не был готов к разговору о любви, хотя инспектор уголовного розыска должен быть готов к любым разговорам.
— Катя, лучше объясняться в любви, чем в ненависти. Так почему горит хлеб?
— Это знает только один человек.
— Кто же?
— Главный механик.
— А он при чём?
— Механизмы-то его.
Ресницы предвещающе вздрогнули.
— Катя, подождите закрывать глаза…
— Думаете, что не хватает мужчин?
Инспектор думал только об одном мужчине, о преступнике. Видимо, затеянный им на чаепитии разговор девушек растревожил.
— Катя, договоримся так… Кончив дело с этим хлебом, мы специально приедем для задушевных бесед.
— Мужчин хватает, но нет с ними равенства.
— Ну, теперь-то женщины равны так, что дальше некуда.
— Какое же это равенство,
— И слава богу, — буркнул инспектор. — А куда девался весь горелый хлеб?
Но он не успел — веки покойно смежились. Её вопрос зрел долго. Инспектор зевнул, предчувствуя разговор о душевной близости или вечной разлуке.
Она вдруг открыла глаза, взяла его за руку и тихо спросила, окончательно проснувшись:
— Вам нравятся блондинки или брюнетки?
Инспектор тронул прядку её волос:
— Блондинки.
— С тёмными глазами или с голубыми?
Он заглянул в её глаза:
— С голубыми.
— Худенькие или полненькие?
Петельников отступил на шаг, окидывая её фигурку весёлым взглядом.
— Средненькие.
— С ямочками на щеках или без?
Он состроил рожу, отчего Катя улыбнулась.
— С ямочками.
— А я во вкусе мужчин? — совсем беззвучно спросила она.
— Нет вопроса, — понизил голос и он.
— Идёмте со мной.
— Куда?
— В подвал.
Можно тонко разбираться в искусстве, играть на ударнике или петь соло; можно знать языки, историю религии и тайны микромира; можно писать книги, диссертации и докладные записки; можно быть сведущим в икебане, дышать по системе йогов и завтракать шведскими бутербродами… Всё это можно знать, понимать и уметь — и быть мещанином. Если не знать, как растёт хлеб и как он даётся народу.
Рябинин не пошёл обедать. Он знал, что Петельников своё дело сделал — разыскал водителя и хлебозавод; знал, что сейчас инспектор поехал туда говорить с этой Катей Еланцевой… И всё-таки осадок, неприятный и ненужный, от разговора остался. Может быть, оттого, что этот спор вышел с другом.
В дверь молодцевато постучали. Леденцов ступил в кабинет, как на плац:
— Прибыл в ваше распоряжение, Сергей Георгиевич!
— Садись…
У Рябинина пока не было распоряжений, не было плана расследования и почему-то не было сил собраться с мыслями. Неужели от спора?
— Хочу, Сергей Георгиевич, поступить на заочное отделение юридического факультета, — поделился инспектор.
— Решение хорошее, — рассеянно согласился Рябинин.
— С иностранным языком у меня неважно.
— Поднажми.
— Со временем плоховато.
— Подсоберись.
Секретарша принесла свежую почту. Рябинин стал нехотя просматривать справки, характеристики, отношения, копии приказов… Его взгляд задел конверт, выглядевший старомодно, словно это письмо пролежало на почте лет сорок: доплатное, без марки, писанное химическим карандашом, крупными ползущими буквами. Он вытащил тетрадный листок, разрисованный такими же буквами.