Мышиное счастье
Шрифт:
— Значит, так… пришла беда…
— Что с вами? — изумился Рябинин.
— За что привлекаете-то?
— За хищение государственной собственности, то есть хлеба.
— Я хочу дать чистосердечные показания, — тихо сказал механик, отирая мокрый лоб.
Рябинин тоже потёр свой, догадываясь.
Разговор по телефону… Рябинин слушал эксперта и не слышал своих слов, которые сложились зловеще. Что он сказал… «Механик здесь». Потом что-то про фотокамеру. Нет, просто про камеру. И опять про механика, которого обещал доставить… Николай Николаевич решил, что его арестовывают. Сработала психологическая ловушка,
Механик испугался не зря — не мог следователь отпустить человека, преступление которого он приравнивал к тяжким.
— Николай Николаевич, сколько всего вывезено хлеба? — задал свой главный вопрос Рябинин.
— Я не считал, но Клавдия учёт вела.
Инспектор Леденцов допустил ошибку, оставив Сантанееву дома. Но Петельников уже за ней поехал.
Хлеб для меня не только категория экономическая. В конце концов, есть народы, которые не едят хлеба и живут. Для меня хлеб есть символ всего главного и основополагающего в жизни.
Известно выражение — не хлебом единым жив человек. Не забыть бы, что прежде всего жив он хлебом единым; что прежде, чем дойти до духа, хлеба нужно иметь вдосталь. Не забыть бы, что, допустим, защита диссертации есть всего лишь защита диссертации, а выращивание хлеба — это дарение жизни всем нам…
Не забыть бы.
Петельников подъехал в открытую к самому дому и пошёл к калитке. Там он остановился, разминая ноги и оглядывая тот мир, который видел теперь не через стекло. Его поразила странная тишина, выпадавшая осенью в редкие дни…
Отдалённый Посёлок словно вымер. Опустело и небо, свалив все тучи за горизонт. Ни шума ветра, ни шороха дождя. В лесу, подступающем к ограде, странная тишина: ни крика грибников, ни далёкого воя электрички, ни стона птицы, ни треска сучка… К чему это? К зиме?
Петельников толкнул незапертую калитку и прошёл к двери. Механический звонок дёргался туго, словно его заколодило холодом. Он постучал в дверь, в окно, в стену — дом отозвался тишиной, как осенний лес. Тогда он легонько нажал на пластмассовую ручку — дверь подалась свободно. Незапертый дом в загородном посёлке… Инспектор шагнул в сени, по уже знакомому пути прошёл в дом и распахнул дверь в комнату…
Окна были занавешены плотными шторами, видимо не открытыми ещё с ночи. Дневного процеженного света хватало только на обозначение крупных контуров. Даже хрусталь не мерцал. Воздух, застойный, как в подвале, насытился алкоголем и плесенью.
Петельников знал, где выключатель. Он нажал его, высекнув сухим щелчком электрический свет…
Раскрытые глаза Сантанеевой недвижной пустотой смотрели на него. Она сидела за столом, безвольно склонив голову на спинку высокого кресла. Петельников сделал непроизвольный шаг вперёд, уже решая, где взять врача. Или сразу вызывать эксперта со следователем…
— Я ждала тебя, инспектор.
От неожиданного и хриплого голоса он на секунду оцепенел, мысленно обругав себя за это оцепенение.
— Вот я и пришёл.
— Хочешь выпить?
— Нет, спасибо.
— Какой
— Капитан.
— Тогда я сделаю тебе «глаз капитана». Разобью в водку сырое яйцо, и оно будет плавать там, как жёлтый зрачок. Ха-ха!
Но она не пошевелилась, обвиснув на кресле. Сколько же она выпила за ночь? Две пустые бутылки из-под портвейна и две полные водки. Выпила полтора литра крепкого вина…
— Я ждала тебя, капитан, — повторила она.
— Что-нибудь нужно?
— Нет.
— Тогда почему ждала?
— А я весь свой век жду, капитан.
— Чего?
— Всего. В детстве ждала, когда вырасту. Потом стала ждать хорошего мужа. Потом счастливой жизни. А потом пришёл ты, капитан.
— И оборвал счастливую жизнь?
— Так я её и не дождалась…
— Не надо, Клавдия Ивановна, связываться с такими, как механик.
— Не надо? — удивилась она и попробовала сесть прямо, отчего кресло трясуче зашаталось.
На ней был красный шёлковый халат с широким поясом. На голове белела чалма, сооружённая, видимо, из мокрого полотенца. Бескровное лицо, ещё белее этой чалмы, горело прозрачным огнём. Пустой взгляд не шёл к её осмысленным словам и казался отстранённым, словно прилетел издалека, с чистого осеннего неба.
— Капитан, а ты знаешь, что такое одиночество?
— Нет. — Он не знал его, денно и нощно вертясь среди людей.
— А ты знаешь, что в жизни самое страшное?
— Ну, страшного много. Смерть, болезнь, потеря близких…
— Нет, капитан. Есть и похуже. Самое страшное в жизни — это одиночество. А ты говоришь, капитан, что не надо мне путаться с механиком.
— Нашла с кем…
— Капитан, ты-то на меня не польстишься, а? — заговорила она вдруг игриво, причмокивая. — Полюби меня, а? Вот я перед тобой, одинокая, пьяная, в халатике, и никого нет, а? Э-э, капитан… Думаешь, я не знаю, что этот механик дерьмо на палочке? Знаю лучше тебя. А ты представь ночь. Я проснулась… Темно, тихо, за окном лес шумит, в Посёлке собаки воют… А рядом никого. Страшно? Жутко, капитан, уж поверь. А если механик? Проснулась я, а рядом тёплый человек. Не пьяница, не ханыга, не вор, а тёплый и живой человек! Понимаешь ли меня, капитан?
— Нет.
— Чего ж так, капитан? Ты по службе обязан понимать…
— Не всё греет, что тёплое.
Инспектор не знал, что делать с ней. Вести её в прокуратуру смысла не было — допрашивать в таком состоянии нельзя. Поговорить тут? Для себя, для справки. Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме.
— Клавдия Ивановна, а я к тебе с поручением от механика.
— Неужель?
— Николай Николаевич во всём признался…
— Век не поверю.
— Но не помнит, сколько привёз машин хлеба.
— Где ему…
— Просил у тебя узнать.
Сантанеева вскинула голову и попыталась сесть прямо. От её движения тихо звякнули пустые бутылки, и волна алкогольного воздуха дошла до инспектора новым крепким духом.
— Мне теперь всё до лампочки. Выпьем, а?
Она потянулась к непочатой бутылке, но инспектор мягко перехватил её руку:
— Клавдия Ивановна, тебе лучше лечь.
— Капитан, капитан, улыбнитесь… Выпьем, и я завалюсь.
— Зачем пить с человеком, который лишил тебя счастья? — сказал инспектор, чтобы только сказать, убирая полные бутылки со стола подальше.