Мышиное счастье
Шрифт:
— Вы самосвала с хлебом не видели? — взял на себя разговор Петельников.
— Тут их в день прогудит сто, а то и двести. И всяк что-либо везёт.
— Продавщица местная?
— Сантанеиха-то? Последний дом по этой вот улице.
— Сантанеиха — это правильно как? — спросил Рябинин.
— Сантанеева Клавка, вот как…
Возможно, что добывать руды и плавить из них сталь и цветные металлы труднее, чем растить хлеб. Возможно, что делать из этих металлов цветные телевизоры сложнее, чем молоть муку и печь хлеб. Возможно. И
Леденцов слегка обиделся — его, оперативного работника, оставили сторожем при машине. Он постучал ногой по скатам, опробовал водопроводную колонку и огляделся…
Дома смотрели слезливыми окнами насупленно. Всё кругом почернело и потемнело — земля, крыши, заборы; даже салатные стены, при солнышке весёленькие, теперь казались закоптелыми.
Леденцов выбрал бугорок посуше и тоже насупился, как и слезливый дом. Он бы сюда не поехал, а сделал бы иначе: явился в управление, доложил руководству, образовал оперативную группу, инспектора рассыпались бы по хлебозаводам… Нашли бы.
Он зевнул — не от холода, не от сырости, не от одиночества; зевнул от того преступления, которым предстояло заниматься. Буханки хлеба высыпали в траву… Даже не булку. А в соседнем райотделе ребята ловят инопланетянина, показывающего за деньги складную летающую тарелку, которую он носит в чемоданчике-дипломате. В другом районе ребята занимаются аспирантом, взломавшим квартиру своего научного руководителя и укравшим чужую диссертацию. В третьем районе шайка дельцов ворует собак и дерёт шкуры на шапки…
Старик, которого дождь шатал, никак не мог справиться с пружинящей ручкой колонки. Леденцов подошёл, прижал металлический штырь, и вода брызнула несильной простуженной струёй.
— Дедуль, сколько годков? — громко спросил Леденцов.
— Что кричишь, как дитю или идиоту?
— Гражданин, сколько вам лет? — понизил голос инспектор.
— Если для ровного счёту, то семь десятков.
— А если не для ровного?
— То прибавь годок.
— Ого!
— Чтоб это узнать, и приехал?
— Дедуля, мы интересуемся машиной с хлебом…
— Твои корешки уже пытали….
— Ну, так не видели?
— Тут этих машин шныряет, глаз не хватит…
— Дедуля, а самосвал?
— Подходил вчерась какой-то под брезентом к магазину.
— А что под брезентом?
— Я ж не акробат, по кузовам не лазаю. Но хлебом от него попахивало.
От неожиданной удачи Леденцов позабыл заготовленные вопросы. Но старик помог сам:
— Про хлебный дух и старуха моя подтвердит.
— Номера машины не запомнили?
— Числа-то нонешнего не помню, — буркнул дед.
— Моим товарищам про это сказали?
— В момент не сообразил. А за вёдра взялся — и память как осветило.
Леденцова тоже осветило радостью — у него у первого появилась информация, которой не было ни у старшего инспектора, ни у следователя. Его позабыли у машины, им пренебрегли, но он и тут, не отходя, добыл оперативные сведения.
Леденцов схватил полные вёдра и понёс их почти бегом, не разбирая дороги. О старике он вспомнил лишь потому, что не знал, куда нести воду.
— Здоров ты, — дед отдышался и ткнул пальцем в сторону маленького домика, ветхого, как и хозяин.
Леденцов
— Твои пошедши к продавщице, к Сантанеихе, — угадал его желание старик.
— Ещё раз спасибо, дедуля.
— А на добавку будет тебе совет…
Старик даже сошёл с крыльца и своими живыми глазками въелся в глаза инспектора. Леденцов нетерпеливо чавкнул ботинком:
— Какой совет, дедуля?
— Вам надобно пойти по хрюку.
— По какому хрюку?
— По поросячьему.
— Дедуля не понял… Мы интересуемся самосвалом с хлебом.
— Дедуля всё понял.
— Тогда зачем по этому… по хрюку?
— Хрюшки бы чего и шепнули.
— Дедуля, мы есть орган власти, а вы поросячьи шутки отпускаете.
— Молод ты ещё для органа, — озлился старик и пошёл в дом, глухо топая по сырым ступенькам.
И Леденцов подумал, что семьдесят один есть семьдесят один.
Я шёл за хлебом. У булочной остановился, как инопланетный корабль, бесконечно длинный сияющий автобус с интуристами. Распахнулась его дверь, и люди с сумками, сетками и мешками ринулись в магазин. Операция длилась минут десять… Когда автобус победно отъехал, я вошёл в булочную — полки были пусты. Ни буханки, ни батончика, ни бубличка. Как голодом всё вымело…
Пусть иностранцы поедят нашего хлеба.
Они ожидали найти усадьбу: двухэтажный дом, пристройки, стога, скотину… Дом Сантанеихи, небольшой и приземистый, как амбар с окнами, стоял на отшибе, у подступающих сосен — можно было подъехать из лесу по просёлочной дороге к самым воротам, не показываясь в Посёлке. Вокруг ни деревьев, ни строений — лишь кусты да сиротливый сарайчик за домом.
Рябинин никому не признавался, что стесняется вот так, вроде бы ни с того ни с сего, вламываться в чужой дом. И не хотел искать причину этого чувства и расслаивать свои переживания на волоконца логики — зачем? Ведь стеснение не пройдёт. Пока инспектор дёргал за деревяшку звонка, похожую на ручку детской скакалки, Рябинин одним мигом представил, что там, за дверью, — спят, читают, вяжут, целуются или ждут гостей, да не их, а званых… Представил. Всё-таки расслаивал переживания на волоконца.
Дверь открылась. Следователь с инспектором ожидали увидеть красноликую тётку в сумрачном платке — Сантанеиху они ждали. Перед ними стояла женщина лет сорока, в брючках, в красной кофточке, с крашеными желтостружечными волосами, и обдавала их широким и непугливым взглядом.
— Клавдия Ивановна Сантанеева? Я следователь прокуратуры Рябинин. Разрешите войти?
— Господи, чем это я проштрафилась, — почти радостно, почти запела она. — Проходите.
Гости прошествовали в дом…
Сперва они увидели дворцовую люстру, которую Петельников мог задеть головой. Потом их как бы обступили кресла, диваны, пуфы, торшеры… Широченную тахту устилали разномерные плоские подушки и подушечки. Большая вытянутая комната венчалась длинным сервантом, густо уставленным крупными вазами. Электричество не горело, а дневному плаксивому свету из окошек не хватало силы зажечь хрусталь — он невнятно мерцал, как начищенная жесть. И этот сервант казался иконостасом, перед которым хоть лампаду зажигай.