Мышиное счастье
Шрифт:
— Я её не видела, но чувствую.
— Как чувствуете?
— Как женщина женщину.
— А вы не преувеличиваете?
— Юрий Никифорович, человек катится под гору.
Теперь женщина ожила. Лёгкий румянец придал лицу девичью силу. Спина распрямилась, плечи вскинулись, грудь поднялась, и её громадная сумка как-то сразу умалилась.
— Ну уж и катится…
— Он говорит, что человек — дитя наслаждений.
— Дорогая, что же вы от меня-то хотите?
— Он ваш подчинённый!
Директор, точно вспомнив об этом, осанисто выпрямился и теперь подтянул галстук строго, туго… Его взгляд уже лёг на телефон, который
— Ну что я могу сделать? Заставить его есть ваши котлеты? Заставить пить водку, а не ликёры? Вызвать и спросить: «Почему, дорогой друг, от тебя пахнет французскими духами, а не «шипром»?»
Женщина повела рукой, неся её к груди, к сердцу. И задела рыбий хвост, который вдруг пропал, точно испуганная рыба нырнула в глубины. Иногда бывает, что в трудный момент, когда надо бы бросить все силы на главное, они, эти силы, вопреки всякой воле, уцепятся за пустяк, как за спасительную соломинку. Этот нырнувший рыбий хвост лишил женщину приготовленных слов и слёз, и она сказала, может быть, самое главное:
— Юрий Никифорович, у нас двое детей…
— Да-да… Я с ним поговорю.
Человека, отвоевавшего всю войну и прошедшего, считай, половину земного шара; человека, после войны прожившего сорок лет… Я спросил его о довоенном времени, в котором он прожил двадцать шесть лет. Человек задумался. Потом рассказал, как до войны он видел на мостовой кем-то обронённую буханку хлеба. Мимо бежали люди, не поднимая. И он не поднял…
В войну, в осаждённом Ленинграде, в полях и окопах, в походах и привалах жгуче вспоминалась ему та буханка — почему не поднял… И вся мирная жизнь, все довоенные двадцать шесть лет вместились для него в эту неподнятую буханку…
Ночью Петельников дежурил по райотделу. И хотя особых происшествий не было, прилёг он только на часик, продремав его чутко, по-звериному…
В десять утра инспектор приехал домой, сам не зная зачем. Не снимая плаща, он прошёл в комнату и стал посреди, прислушиваясь к нежилой своей тишине. Отяжелевшая рука поднялась сама и надавила кнопку проигрывателя — негромкая скрипичная музыка добавила одиночества этим брошенным стенам.
Петельников прошёл на кухню и сварил ровно три чашки кофе. Пил их стоя, так и не сняв плаща и прислушиваясь к тянущему стону скрипки. Он бы с удовольствием съел трехблюдовый обед, поспал бы часиков шесть, сходил бы в кино или в бассейн; в конце концов мог бы в свой отгульный день завалиться с книгой на тахту; мог бы послать сейчас на этот хлебозавод Леденцова… Но глаза инспектора ещё видели лицо Рябинина, обиженное и растерянное, словно его ударили. И почти в подсознании, без слов и без чёткой мысли, Петельников тогда поклялся отыскать этого шоферюгу.
Допив кофе, он вернулся в комнату, выключил музыку и поехал на ближайший к Посёлку хлебозавод.
По магазинам хлеб развозили машины специализированного автохозяйства. Среди них, разумеется, самосвалов быть не могло, поэтому задача
На хлебозаводе Петельников толкался до пяти вечера, представившись инспектором пожарного надзора. Эта таинственность скрывала его цель, но и не давала прямо спросить о хлебе. Не добыв ни крупицы информации, он уехал; впрочем, крупица была — хлебозаводы могли иметь свой автотранспорт для технических нужд. На этом хлебозаводе самосвалов не числилось…
В половине шестого Петельников опять вошёл в свою квартиру и задумчиво глянул на кнопку стереопроигрывателя, которую стоило лишь нажать, и одинокая скрипка постарается развеять одиночество этих стен. Впереди был вечер. Переборенный сон отступил, но не настолько, чтобы инспектор смог заняться делами. Читать книгу? Смотреть телевизор? Или пить под музыку кофе?
Он снял плащ и прошёл на кухню. Казалось, чашка ещё не остыла от утренних трёх порций. Инспектор открыл холодильник, безвкусно пожевал колбасы, запил её томатным соком и опять взялся за волглый плащ. То, что намеревался он сделать, можно было перенести и на завтра. Но завтра нахлынут другие дела.
Инспектор поехал на другой хлебозавод, который был далековато от Посёлка, но расположен на окраине города…
Уже стемнело. Вахтёр глянул в удостоверение и сообщил, что администрация вся уехала. Но теперь Петельникова интересовала не администрация. Он стал прогуливаться по рабочему двору, приглядываясь к складам, мастерским и подсобным помещениям.
Бокс искать не пришлось — в распахнутую дверь инспектор увидел голубенький самосвал. Он подошёл, втиснулся меж кабиной и стеной и глянул под машину. Заднего колеса не было. И в груди ёкнула радостная уверенность: видимо, его сознание в долю секунды прокрутило и соединило ряд фактов — самосвал, загородный хлебозавод, почему-то меняются покрышки…
Петельников огляделся в тесном и тёмном помещении — теперь всё дело в этих покрышках. Два уже снятых ската прислонились к верстаку. Инспектор упал перед ними на колени и начал вертеть, вглядываясь в рисунок протектора. Вот он, характерный скол… А вот поперечный разрез, о котором говорил эксперт. Петельников вскочил — эту покрышку нужно было изъять с понятыми…
Узкий проход, и без того тёмный, закупорила плечистая неясная фигура.
— Домкрат пришёл свистнуть или к аккумулятору ноги приделать, а? — хрипло спросила фигура. — А ну вали отсюда!
— Не вали, а здравствуйте.
— Тебе повторить?
— Да, пожалуйста, — вежливо попросил Петельников.
Щёлкнул выключатель. Свет пыльной лампочки осветил бокс. Рассмотрев высокую фигуру инспектора, хриплый мужчина замешкался.
— Ваша машина? — спросил Петельников голосом, от которого мигнула пыльная лампочка.
— Моя, а что?
— Вот почему нервишки задёргались, дядя…
— А ты кто?
— Уголовный розыск. Переодевайся-ка, да поехали.
Один бывалый человек спросил, знаю ли я, что такое бус. Я лишь пожал плечами. Он кого-то ещё спросил. Никто не знал.
Бус — это мучная пыль, которая оседает на стенах и балках мельниц. В голодные годы её сметают и пекут хлеб. Липкий и чёрный.