Мысленный волк

Варламов Алексей Николаевич

— Откуда это у вас?

— Что? А, автограф? Он надписал мне, когда дарил.

Легкобытов почувствовал острый, жгучий укол — ему захотелось вырвать из рук Василия Христофоровича книжку Р-ва и разорвать, но прежде узнать, что мог ее желчный сочинитель написать его товарищу, однако вместо этого спросил:

— Ну а если мы все-таки проиграем?

— А если проиграем, то не будет в истории более оболганной войны, чем эта! — произнес Василий Христофорович злобным тонким голосом. — Нас всех смешают с грязью, все будет обессмыслено,

затоптано, предано, но тогда тем более ваш долг об этой войне написать. Но слушайте же…

10

Комната, куда вошла Уля, отличалась от приемной, но никакой роскоши в ней не было. Несколько темных икон висело на стенах, перед ними горели лампадки, но пахло не так, как в церкви, а отдавало сыростью и затхлостью. Посреди помещения стоял большой стол без скатерти, окруженный венскими стульями с потертыми сиденьями. Открытая дверь вела в кабинет, и Уля успела разглядеть пустой письменный стол с банкой чернил, диван, обитый гранитолем, и старенькое, потрепанное кресло. И вся квартира показалась ей старой, неуютной, похожей на зал ожидания на вокзале в Польцах.

— А я тебя помню, — сказал хозяин, и что-то снисходительное, как если бы старый человек наблюдал за детскими шалостями, проявилось на морщинистом, заросшем лице.

— Зато я вас нет, — отрезала она, собирая остатки воли, и отступила к окну. — Откуда вы меня можете помнить?

С четвертого этажа двор казался далеким. Двое мещан стояли и смотрели наверх. Одутловатый господин, озираясь, шел по двору и бил себя кулаком в грудь. Потом он словно опомнился и резво куда-то побежал. «За дамой. Поздно — не догонит. А я, если что, — сразу брошусь», — сказала себе Уля и от собственной решимости успокоилась.

— Я видел тебя во дворце у Петруши. Ты была вот такая девочка, — показал он руками, — толстая, послушная, доверчивая, а теперь стала худой, недоброй и подозрительной.

— Вы все врете. Ни в каком дворце вы не были.

— Почему это?

— Потому что вас бы туда никто не пустил.

— Теперь не пустил бы, — легко согласился он. — А тогда не то что пускали, просили прийти. Карету за мной присылали. Петрушин брат, крестный твой, теперь враг мне, грозится повесить, если в армию приеду, а в ту пору он и его полюбовница умоляли меня заступиться за них перед государем.

— Это еще зачем? — спросила Уля, хотя и не собиралась ничего спрашивать.

— Чтобы он разрешил им пожениться. Меня ненавидят те, кто когда-то сюда привел. И любят те, которые когда-то ненавидели. Тебя это не удивляет?

— Меня это не интересует.

— Ты пришла, чтобы мне дерзить? — промолвил он с еще большей веселостью.

— Я пришла потому, что меня об этом попросила мачеха.

— И только?

— Это правда, что вы можете помочь моему отцу?

— Ты сама это можешь сделать.

— Что я, по-вашему, должна?

— Ты должна молиться за него.

— Я молюсь, —

ответила Уля нехотя: она с детства была не слишком религиозна, а с некоторых пор стала относиться к Всевышнему как к учителю, который может наказать за плохое поведение и поощрить за хорошее. Последнее время, а особенно из-за классной дамы с ее обреченной, вымученной улыбкой, Уле казалось, что она ведет себя совсем неважно и потому, если станет о себе и своих просьбах лишний раз напоминать, лучше от этого никому не будет. А так, глядишь, и проскочит, никто не заметит, не вызовет к доске и не снизит балл за поведение.

— Разве это молитва? Ты молишься холодно, отстраненно, лениво, — возразил он. — А надо молиться горячо и ничего не бояться. Знаешь, что такое настоящая молитва? Это плач, это крик, это дерзость, это бег, это танец перед Господом. Только такую молитву Бог расслышит и разглядит. А все это твое копошенье и сюсюканье никому не нужно. Знаешь, кого Господь больше всего не любит?

— Грешников.

— Как же он может не любить тех, кого пришел спасти и за кого пошел на крест? Двойка тебе по Закону Божьему. Он не любит трусов и слабаков.

— Я не слабак, — возмутилась Уля.

— В молитве ты слабак. А надо быть хулиганкой. Царствие Божие чем берется?

Уля вспомнила классную даму:

— Не знаю. Послушанием. Поведением хорошим.

— Силою оно берется. Ты должна требовать, стучать, надоедать, орать свою молитву. А ты вместо этого ссоришься с мачехой. Нашла с кем. Думаешь, Богу угодно, чтобы двое, прося об одном, друг друга ненавидели?

— Нажаловалась? — спросила Уля презрительно.

— А то у меня своих глаз нету. Она добрая и любит твоего отца.

— Любила бы — не ходила бы от мужа в лес по ночам.

— Пустое это, Улюшка.

— Пустое? — Уле вспомнилась молодая дама.

— Давнишнее. Сгоревшее. Забудь.

— Любила бы — не оставила бы здесь одну его дочь, — гнула она свое упрямо, косясь на окно.

— Ах вот оно как? — усмехнулся он, и глаза его тускло блеснули. — Али веришь тому худому, что про меня люди говорят?

— Не знаю, — пробормотала Уля, хотя еще минуту назад верила.

Он подошел к ней так близко, что Уля почувствовала, как бьется его сердце, разгоняя по сильному худощавому телу кровь.

— Боишься меня?

— Нет, — выдохнула она.

— И правильно — не бойся. Они лгут. С самого начала лгут и будут лгать, сколько свет стоит, потому что дьявол их отец. Про меня лгут — не беда. Беда, что про маму с папой лгут. Любишь их?

— Родителей своих? — спросила Уля мучительно.

— Государя, государыню, деток их — любишь?

— Люблю, — и вспомнила толпу людей на Дворцовой площади, серьезного красивого мальчика в матроске, стоящего рядом с отцом, но образ был нечетким, размытым, и таким же было чувство в душе. Не чувство, а слабое воспоминание о нем.