Мыслящий тростник
Шрифт:
— И все-таки фильм представляет известный интерес, — сказал он. — Потому что показывает, что тревожит людей сегодня, что им нравится, как они представляют себе жизнь…
— Да, — сказала Дельфина, не отрывая глаз от книги. — Удовольствия и тщеславие.
Эти слова она произнесла машинально, как нечто само собой разумеющееся. Однако Марсиаля, казалось, они поразили.
— Верно, — сказал он. — Странно, как за такой короткий срок все изменилось.
— Не такой уж короткий. По меньшей мере за двадцать лет. После окончания войны.
— Да,
Они умолкли и погрузились в чтение. Но вскоре Марсиаль положил раскрытую книгу себе на грудь. Засунув ладони под затылок, он сосредоточенно уставился в потолок. Минуту-другую спустя Дельфина повернулась к нему.
— О чем ты думаешь?
— Да так, ни о чем.
— Ты чем-то встревожен?
— Нет-нет… Пора спать. Спокойной ночи.
Он потушил лампу у своего изголовья и повернулся на бок. Через несколько минут и Дельфина погасила свет.
Ее разбудил звук, похожий на прерывистые всхлипывания. Она зажгла свет и увидела, что будильник на тумбочке показывает десять минут четвертого. Муж метался на постели и стонал, словно его мучила страшная боль. Испугавшись, она привстала, протянула руку, потрясла его за плечо. Он вздрогнул, открыл глаза и повернул к ней искаженное лицо.
— Что случилось? Тебе плохо?
Он не сразу ответил. Глаза его все еще были полны ужаса. Он провел рукой по лбу.
— Меня мучил кошмар.
— Ну, это еще полбеды. Ты меня здорово напугал! Я решила, что ты заболел. А что тебе снилось?
— Что меня хоронят заживо, — пробормотал он, заикаясь от страха.
— Какой ужас! С чего это вдруг такой сон? Тебе же вообще никогда ничего не снится.
— Откуда я знаю… Ах, это было чудовищно! — простонал он.
— Расскажи.
Он заговорил не сразу. Быть может, боялся вновь пережить ужас этого кошмара.
— Ну, так вот… Звонит погребальный колокол, как когда-то в Сот… Впрочем, кажется, все это и происходило в Сот. Да, тот самый звон. Так звонили, когда кто-нибудь умирал. Я спрашиваю: «Кто умер?» И вдруг вижу Феликса, одетого в белое, и он отвечает: «Ты».
— Феликс? Одетый в белое?
— Да. На нем было что-то вроде белой туники, белый стихарь, знаешь, как во время первого причастия. «Я?» — переспрашиваю. Воображаешь, как я был удивлен! «Да, ты», — отвечает он. Я возражаю, протестую. Кричу, что это ошибка, что я еще жив. Он качает головой и, прижав палец к губам, тихонько шепчет: «Т-с-с!» И тут я вижу тебя, всю в черном. Вдова, так сказать… Ты безудержно рыдаешь…
— Ну вот, — сказала Дельфина, полусочувственно-полунасмешливо. — Вот видишь, я была убита горем.
— Не шути! Это было ужасно… Потом приходят плотники и приносят гроб. Я ору как оглашенный. Кричу, что это ошибка, но они меня не слышат. Хватают меня, укладывают в гроб и закрывают крышку…
— Господи!
— И я слышу, как Феликс мне говорит: «Не огорчайся так, Марсиаль, это тяжело,
— Какой ужас!
— Еще бы! В жизни я не испытывал такого страха.
— А потом проснулся?
— Да, когда они начали завинчивать крышку гроба, — сказал он и вздрогнул всем телом.
Они помолчали. Потом Дельфина спросила:
— Может, заварить тебе липового отвара?
— Будь добра. Я теперь не скоро засну.
Когда она минут пять спустя вернулась из кухни, Марсиаль сидел в кровати, низко опустив голову и уставившись в одну точку. Таким подавленным она его прежде никогда не видела. Она подала ему чашку отвара.
— Все еще под впечатлением сна?
— Да… Но мне пришло в голову еще и другое…
— Что?
Он искоса кинул на нее тревожный взгляд, потом отвернулся и беззвучно проговорил:
— Мне осталось жить всего двадцать лет…
Дельфина была так удивлена, что на несколько секунд лишилась дара речи. Она пожала плечами и засмеялась:
— Ну и что?
— Как это ну и что? — воскликнул он чуть ли не с возмущением.
Она присела на край кровати.
— Но, Марсиаль, мы все в одинаковом положении, — сказала она умиротворяющим тоном. — Мы с тобой ровесники. Мне тоже осталось только двадцать…
— Это не утешение!
— Да что с тобой? Ты вдруг открыл — и лишь оттого, что тебе приснился страшный сон, — вдруг открыл, что не будешь жить вечно? Разве ты этого не знал?
— Нет, конечно, знал! Как и все это знают. Но только я никогда об этом не думал. Как-то не осознавал применительно к себе.
— А потом, почему ты говоришь — двадцать лет? Может быть, и тридцать, и тридцать пять, и даже больше.
— Допустим, я доживу до девяноста, все равно мне осталось только пятнадцать-двадцать лет полноценной жизни.
— Чего же ты жалуешься? Пятнадцать лет полноценной жизни — не так уж мало.
— Очень мало! — воскликнул он с негодованием; он явно был взбешен тем будничным безразличием, той вялой покорностью, тем преступным равнодушием, с какими жена приняла его внезапное открытие — это устрашающее откровение. — Погляди, сколько времени уже прошло с конца войны. Или вот взять хотя бы последние десять лет… Да мы и не заметили, как они пронеслись. Вспышка молнии! Так вот, если годы и дальше будут мчаться столь же стремительно, мы окажемся стариками, прежде чем успеем дух перевести…
Она покачала головой и нежно улыбнулась, сочувствуя мужу и вместе с тем забавляясь, — так выслушивают неразумные жалобы ребенка, который пустяковое огорчение переживает как трагедию.
— Если меня что и поразило, то только твое удивление, — сказала она. — Ты открываешь истину, известную от сотворения мира. И ты ею потрясен. Уверяю тебя, нечего расстраиваться.
Но она сама чувствовала, что язык здравого смысла, разума был сейчас неуместен. И она заговорила другим тоном, пытаясь его успокоить, объяснить, что с ним происходит.