Мыслящий тростник

Кюртис Жан-Луи

— Ох, не говори! Неужели я сам не понимаю? Поверь, я и так достаточно наказан за свое легкомыслие, — закончил Юбер почти с рыданием в голосе. Его кадык заходил ходуном. Марсиалю показалось, что свояк с трудом сдерживает слезы.

«Бедняга! Пожалуй, я перехватил. Что это на меня нашло? Человек влип в скверную историю, а я не придумал ничего лучшего, как посыпать солью его рану».

— Ты уверен, что вас сфотографировали?

— Почти.

— И что снимки ходят по рукам?

— Так мне сказали.

— Постой, но после того телефонного разговора, когда ты упоминал о «документах», прошло уже больше месяца. За это время ты как будто немного успокоился…

— Да, но только

отчасти. И вдруг все началось сначала. Чудовищная неопределенность. Невыносимое напряжение. Были минуты, когда мне хотелось — пусть уж поскорее наступит развязка. Арест, скандал — все лучше, чем этот страх, это ожидание…

— Послушай, пошевели мозгами. Если бы этот тип с фотоаппаратом решил шантажировать вас — тебя и твоих приятелей, — он прислал бы вам снимки, потом обошел бы вас всех по очереди и предложил бы выкупить негативы.

— Ты думаешь?

— Уверен. По-моему, вы переполошились зря. Я даже предполагаю, ты уж извини, что это дело… словом, что твои приятели сочинили все это, чтобы подшутить, ну, что ли, посмеяться над тобой. Обыкновенный розыгрыш…

— Что ты! Я виделся со всеми остальными. Они трясутся от страха.

— Но чего вы, собственно, боитесь? Что, снимки такие уж непристойные?

— Если только нас опознают — все кончено. Такого рода сборища запрещены. На сей счет во Франции существует особый закон.

— Ну, скажем, вас опознают, чем это в худшем случае тебе грозит?

— Боюсь даже думать об этом, — прошептал Юбер с расширившимися от ужаса глазами.

— Будет процесс? Газеты начнут трепать твое имя?

— Моей карьере конец… Семья будет разбита… Полный крах по всем линиям.

— Ну-ну! Сейчас все-таки не времена Третьей республики! Думаю, все это не так уж страшно, как тебе кажется. За эти двадцать лет мы и не такого навидались.

— Правительство очень строго относится…

— Ты сказал, что ваш маленький кружок состоит из весьма высокопоставленных лиц. В таком случае дело постараются спустить на тормозах и замять.

— На это вся моя надежда, — вздохнул Юбер. — К несчастью, у правительства есть враги, и еще какие. Они используют это дело, чтобы возбудить общественное мнение.

— Не может быть!

— Очень даже может. Я просто уверен. В политике не брезгают никакими…

— Но почему ты думаешь, что общественное мнение французов можно взбудоражить такой ерундой? Ведь сейчас происходит сексуальная революция, на каждом углу открываются «секс-лавчонки»! В крайнем случае над вами посмеются. И даже не слишком громко — так, похихикают. У людей есть заботы поважнее. А впрочем, нм теперь вообще на все наплевать.

— Это неважно. Все равно я буду замаран, обесчещен…

— Да поверь мне, ничуть. На мой взгляд, у тебя может быть только одна неприятность — с Эмили. Она, конечно, ни о чем не подозревает?

— Ни о чем. По крайней мере я так считаю. Ты скажешь ей, что у меня служебные неприятности. Хорошо? Наплети ей что хочешь…

— А ты никогда не брал ее с собой на эти вечеринки?

Юбер в негодовании выпрямился:

— Эмили? Да ты что, шутишь? Я уважаю свою жену.

— Впрочем, это вообще не в ее стиле… Да, по правде сказать, и не в твоем… Ну, ладно. Я пошел. Не унывай, старик. Уверен, что все уладится. И послушай меня, забудь о сутане.

Сев за руль, Марсиаль уставился в одну точку, стиснул зубы и на бешеной скорости погнал машину в сторону Больших бульваров.

Исповедь Юбера разожгла его чувственность.

Ярость отчаяния еще подлила масло в огонь его похоти.

Марсиаль в который раз убедился, что жизнь провела его и обокрала. И в значительной мере по его же собственной вине.

Как!

Он довольствовался тем, что пристойно, по-мещански обманывал жену, завязывал интрижки на один вечер, одну зауряднее другой, или вступал в пошлые связи — тайные карикатуры на супружескую жизнь. Тут не было ни капли воображения, ни крупицы фантазии, не было даже настоящего удовлетворения, ибо все эти вполне безобидные измены были куда ниже его мужских возможностей. Ведь он и не на такое способен! Пожалуй, только гарем мог дать естественный достойный выход его аппетиту, его требованиям, избытку его жизненных сил. В самом деле, распутство Марсиаля было лишь каплей в море по сравнению с этим назойливым вечным желанием. Тридцать пять лет он прожил под роковым знаком неудовлетворенности. Арабский жеребец, поруганный, преследуемый желаниями и несчастный, постепенно привыкает наконец к своему несчастью, потому что думает (вернее, его так научили думать), что так устроен мир, и наша жажда обладания никогда не бывает полностью удовлетворена: этому противится все — законы, обычаи, печальная необходимость работать, изнурительная брачная повинность… И ретивый арабский жеребец, которому хочется носиться, ржать, мало-помалу чахнет в конторе страхового общества, утрачивает свою молодость, обрастает буржуазным жирком, стареет… И вот теперь, вступив в новый, переходный возраст, который приходит на рубеже второй молодости и начала заката, он вдруг узнает страшную, сокрушительную новость. Узнает, что все эти надругательства, это выхолащивание вовсе не обязательны. Есть люди, которые устраиваются по-другому. Есть ловкачи, которым законы не писаны, которые смеются над условностями и умеют выкраивать время для удовольствий. Эротические фаланстеры, вечно обновляемые гаремы. Ежедневные пиршества плоти. Постоянная эротизация жизни. Словом, эти люди живут так, как следовало бы жить всем мужчинам и женщинам без исключения, будь наше общество устроено чуть получше…

«Какой же я был дурак! Какой болван! Проворонил все! Как теперь наверстать упущенное?»

Снова время не терпит, снова чрезвычайное положение…

И в довершение насмешки Марсиаль узнает, что один из этих ловкачей, хитрецов, этих умеющих жить либертинов — Юбер… «Он же урод. А я хорош собой. Он замухрышка. А я сложен, как атлет. В постели результаты у него наверняка самые заурядные, даже много ниже средних. А я занимаюсь любовью как бог. И вот ему выпадает судьба султана, а мне — скопца…»

Правда, Юбер будет наказан. (Между нами будь сказано, и поделом ему. В этом мире за все надо платить. Правосудие неотвратимо!) Но разве кара может зачеркнуть годы счастья? Он-то по крайней мере пожил в свое удовольствие.

В баре, где он был завсегдатаем, Марсиаль сразу нашел то, что искал. Ему повезло — породистое животное. Как раз то, что ему требовалось. Инстинкт в чистом виде. Грубое слияние тел. Никаких тебе сантиментов. Никаких светских церемоний. Кое-кто разводит вокруг этого акта невесть что — это все снобизм, литературщина. Разные там изысканные ужины в духе XVIII века. Жалкие слабаки. Сибаритствующие импотенты. То ли дело Марсиаль, настоящий мужчина. Римский легионер, отстегивающий после битвы поясной ремень в лупанарии.

У девицы были прекрасные манеры, интеллигентная, слегка книжная речь. Нет, право, высший класс, просто высший класс. Она привела Марсиаля в уютную комнату, заставленную книгами.

— Вот те на! Неужели все эти книги — твои?

— Мои.

— Ты так любишь читать?

— Я студентка. Готовлюсь к защите диплома.

— …

— По немецкому языку и литературе.

— …

— Вас удивляет, что я занимаюсь этим ремеслом? Что поделаешь — жить-то надо. Но я привередлива в выборе партнеров.