Мю Цефея. Шторм и штиль (альманах)
Шрифт:
Эйдар же знал, что никакая цена не покажется слишком высокой, выше жизни Марны. А самому, даже лучшему охотнику, не убить Великую волчицу.
Дом казался неприметным заснеженным холмом, только с окнами и дверью. Прямо на крыше росли три маленькие сосенки.
— Дозволь быть твоим гостем. — Эйдар трижды грохнул кулаком в толстой рукавице по просевшей деревянной двери.
— Будь моим гостем, охотник, — донеслось из-за окна.
Он вошел в дом, решив ничему не удивляться, но внутри все оказалось просто и скромно, как в любой избе его деревни.
По кистям и шее предсказательницы вились узоры рун, точно выжженные по дереву. А волосы у нее были длинные и белые — не седые, нет, — молочная кипень.
— Я пришел просить, — сказал Эйдар, глядя в светло-серые, как талая вода, глаза хельды.
— За жену? Зря трудился. Слово уже сказано, назад не воротишь.
— Нет, не затем, но… — На секунду он вдруг понадеялся, что без волчицы обойдется. Может, не зря говорят, что будущее она не только видит? — Я слышал, если тебя разозлить, ты способна судьбу переплести. А для жены моей смогла бы?
— Дурень ты, охотник. Скажи спасибо, я женщина честная, и головы дурить не в моих привычках. Не то взяла бы плату, да и переплела… Запомни, охотник, Хозяйка Нитей добра, она не жалеет сил, чтобы каждому выбрать судьбу лучшую из возможных. Даже она их не создает — лишь выбирает. А кто решит, что сам лучше знает, пусть потом пеняет на себя.
Понял Эйдар, что ничего у хельды не выторгует. А если она правду говорит, тогда и вовсе пытаться не стоит. Не беда, все равно не за тем приходил.
— Тогда вот тебе моя просьба: помоги добраться до Великой волчицы, подскажи, как ее одолеть.
— А заплатить готов? — ехидно спросила хельда, и он кивнул. — Ничего-то ты охотник, не понял. Ну, что ж, слушай: в чреве твоей Марны растет восемь мальчиков. Я заберу одного в уплату.
— Восемь? Ты в своем ли уме?! — Эйдар не знал, что его разгневало сильней: названная цена или вранье хельды, возжелавшей заполучить его первенца.
— Не серди меня, охотник. Я тебя сюда не звала, не тащила. Если ты чего не видел и не слышал, это не значит, что такого нет. Редко, так редко, что почти никогда, но бывает. Заплатишь? Или уходи.
Ему по-прежнему хотелось схватить пророчицу за ворот зеленого, многажды перештопанного платья, встряхнуть так, чтоб разум на место встал, но он сдержался. Права хельда, сам пришел. Мысль липкая, мерзкая: если восемь, то что стоит один против жизни братьев и Марны? Не по-людски, но иначе ведь все помрут, Эйдар знал, что без жены восьмерых не выдюжит. Спросил, не подняв глаз:
— Что ты с ним сделаешь? Убьешь?
— Я буду его любить.
И Эйдар согласился.
Странно было ему — охотнику — принять облик одного из тех, кого убивал без сожалений. Но такова была помощь хельды. Она вытребовала у Эйдара медвежий клык из трофейных бус, зачерпнула пригоршню снега — и бросила в огонь вместе с прядью его волос.
Теперь
Первыми Эйдар увидел волчат. Еще слепые, они возились в снегу возле норы, и охотник, задавив в себе жалость, бросился на них.
Хватило одного удара широкой лапы.
Откуда-то сверху завыло болью и яростью. Сам ветер — мощный, острозубый — ударил в медвежий бок. Великая волчица упала на Эйдара. Свалила его в снег. Лапами, зубами она стремилась рвать, грызть. Убить. Всей великой силой сломленной горем матери.
Но и Эйдер бился за своих детей.
Он уворачивался и налетал в ответ. Лед ударялся о лед.
Они катались, рычали, скреблись когтями по жестким шкурам. Эйдару досталось могучее тело, но он не рожден медведем. А Илва всегда была волчицей, и сейчас ей владела ярость. Она вывернулась из-под его лапы, рванулась вперед и, метя в горло, вгрызлась зубами. Промахнулась лишь чуть. Ей ничего бы не стоило дожать, разорвать артерию, но из-под медвежьей шкуры плеснула красным не кровь — огонь.
Ошпарил пасть Великой волчицы, морду. Она отпрянула, скуля; Эйдар — надвинулся. Он повалил Илву, и пламенные соки его жил изливались на серебряную шкуру.
Великая волчица умирала.
Эйдар ощутил, как колкий мороз вокруг сменился сырой стылью ранней весны. Марна будет жить! Вдруг тело под ним дернулось, и глаза Илвы глянули прямо в его глаза. Так остро, так пристально, будто видели истинную душу под медвежьей мордой. А потом она заговорила…
— За детей моих не прощу. За них ответят твои.
Так сказала Великая волчица и умерла.
Эйдар спешил домой. Под ясным небом, по талому снегу. Только бы Марна не родила — не умерла — раньше срока. Он успел.
Только сейчас Эйдар подумал, какой же у нее и правда огромный живот. Жена плела что-то из толстых белых нитей, то и дело откладывая работу, чтобы приложить к животу ладонь.
— Что ты делаешь? — спросил он, радуясь, что лицо ее больше не печально.
— Снег кончился, — ответила Марна и светло улыбнулась. — Я готовлю обереги для наших малышей.
На столешнице перед ней уже лежало семь амулетов с узором в виде солнца с языками лучей и вплетенными в него птичьими косточками. Восьмой она как раз заканчивала. Значит, и ей уже ведомо, сколько детишек ждать. Лишь бы не знала, что одного Эйдар уже сторговал.
Никому охотник не рассказал про волчицу, и деревенские радовались ранней небывалой весне. И Марна — больше прочих, пока не подошел срок разрешиться. Роды шли тяжело и долго. По надрывным крикам и стонам Эйдар уверился, что сбылось бы предсказание хельды, как есть сбылось бы. А потом повитуха вынесла обернутого в тряпицы младенца. Одного.