На берегах Невы
Шрифт:
Всего было выпущено четыре тетрадки, все обозначенные № 1. Для радости библиофилов, по определению Гумилева. — «Известно — библиофил особенно ценит первый номер журнала. Вот мы ему и потрафим». Гумилев сам шил тетрадки Гиперборея хотя, как он утверждал, хуже владел иглой, чем саблей. — А все же — самодовольно говорил он, — красиво получается!
В первом «I-м» — номере появился «Перстень» Гумилева, «В меланхолические вечера» Георгия Иванова и мой «Поэт»: — «Белым полем шла я ночью», — явно написанный о Гумилеве.
Мандельштам,
— Польстили, не в меру польстили вы вашему мэтру! Какой он у вас молодой, элегантный!
— Я и не думала рисовать Гумилева, — защищалась я. — Я не умею схватывать сходства. Ведь мой поэт совсем, совсем не похож на Гумилева.
— Мы-то это знаем. А те кто не видели будут думать, что он такой. Грех на вашей душе.
Но тут возмутился Гумилев.
— Я вовсе не желаю быть похожим на вашего конфетного поэта. Даже отдаленно. Не желаю!
— Тогда, — советует Мандельштам, — подпиши под поэтом — Н Е с меня рисован. Я совсем не такой. — Даже напротив. Н. Гумилев.
Во втором «№ I-ом» Гиперборея был Гумилевский «Слоненок», с его рисунком. «Не о весне пою» Георгия Иванова, с автопортретом в снежно-чернильном раю и моя «Птица» с изображением орла.
Этот орел всем почему-то чрезвычайно понравился, особенно Мандельштаму.
Гумилев всегда желавший всюду и во всем быть лучше остальных, заявил, что птиц рисовать легче всего, и для третьего № Нового Гиперборея дал свою Канцону, иллюстрировав ее петухом.
Петух получился голенастый, длинноногий и пернастый.
— Это страус, а не петух! — решил Мандельштам.
— Не страус, а петух. Самый настоящий африканский петух, — объяснил Георгий Иванов. — Ты, Осип, в Африке не бывал, так и судить об африканском петухе не можешь и потому «Пепли плечо и молчи!».
Я в этот номер дала «Балладу о Роберте Пентегью», с девятью котами в виде иллюстрации. Георгий Иванов нарисовал закат, как персидскую шаль к своему стихотворению: «И дальний закат, как персидская шаль»…
Мандельштам: «Я слово позабыл» и обратился ко мне с просьбой немного помочь ему в его «собственноручной графике» — прибавить к ней слепую ласточку.
Я, конечно, согласилась. Он протянул мне чистый лист бумаги.
— Вот тут, в правом углу, прибавьте ласточку.
— Лучше вы все сперва нарисуйте, а потом уже я прибавлю ласточку.
— Но ведь все уже готово, только ласточки не хватает! — Мандельштам широким жестом указал на белый лист. — Вот они, горячие снега! — Не хватает только детали — слепой ласточки, упавшей на них. Я не стала спорить с ним и нарисовала ласточку. Мандельштам остался ею очень доволен.
— Только слепой не разглядит, что она слепая, действительно слепая! Он провел под ласточкой волнообразную черту и подписался.
— Жаль даже отдавать. В рамку бы вставить
Четвертый 1-ый номер собирался почему-то очень долго, и я не могу утверждать, что он «в соответствующем количестве экземпляров вышел в свет». Я видела только оригинальный номер.
В нем Гумилев поместил свое «Слово», Мандельштам «По каменным отрогам», Георгий Иванов «В половине сентября», Оцуп стихи про гвоздь, я «Балладу об извозчике».
Рукописные оригиналы продавались дорого только уезжающим заграницу. Остальные по сходной цене, или просто раздавались на добрую память добрым же знакомым.
Третий 1-ый номер был отпечатан в пяти экземплярах, второй тоже в пяти, зато первый — 1-ый номер — ему повезло — в двадцати пяти экземплярах. Объяснялось это отсутствием бумаги и прочими «сложностями и техническими трудностями» того времени.
Весной Новый Гиперборей прекратил свое существование, надобность в рукописных журналах исчезла. Наступил Нэп.
Вскоре вышел 1-й сборник Цеха Поэтов, в «нормально-благопристойном виде».
Яков Ноевич Блох основал книгоиздательство Петрополис, стал печатать сборники стихов в «изысканно-эстетическом оформлении».
Он отдался своему делу всей душой и с невероятным энтузиазмом привлек к участию в нем не только поэтов, но и художников.
Начались споры о том полезно ли или нет слишком эстетическое оформление для стихов?
Гумилев считал, что стихи должны издаваться классически просто и строго, без всяких художественных украшений, превращающих сборник стихов в предмет искусства.
Лозинский и Георгий Иванов, напротив, стояли за «художественное оформление».
Мандельштам, смотря по настроению, склонялся то на одну, то на другую сторону.
Издатель Петрополиса разрывался от волнения и сомнений, страстно советовался с поэтами и с художниками, стремясь, по выражению Лозинского, создать «книгоиздательство равного коему не было, нет и не будет на свете».
Конечно, как и всякое явление тогдашней литературной жизни, книгоиздательское волнение и сомнения Я. Н. Блоха нашли отражение в комических стихах, и Георгий Иванов написал свою «Балладу об Издателе».
Неправильно названная в Собрании Сочинений Н. Гумилева «поэмой», «Баллада об Издателе» не является коллективным творчеством, а сочинена Георгием Ивановым. Им одним.
Ни Гумилев, ни Мандельштам не принимали в ее сочинении ни малейшего участия.
Она явилась для Гумилева и для Мандельштама такой же неожиданностью, как и для меня.
Я присутствовала при первом чтении ее весной 21 года на квартире Гумилева и помню впечатление произведенное ею на нас троих.
Гумилев, пришел от нее в восторг, тут же записал ее и стал читать ее всем, с кем в те дни встречался.