На берегах Невы
Шрифт:
Отсюда должно быть и возникло мнение, что он ее автор.
Я. Н. Блох ошибается, считая Гумилева «основным автором» «Баллады», которую он тоже называет «поэмой». Ошибается он также, считая, что Гумилев придумал для нее и особый размер «молоссы» (?).
«Баллада об Издателе» просто написана размером моих тогдашних баллад, в подражание им, с теми же, как и в моих балладах, мужскими рифмами.
Поднял Блох руку одну —переделка строки моей «Баллады об Извощике»:
Не подняла лошадь ногу одну —В Собрании Сочинений Н. Гумилева «Баллада об Издателе» неправильно напечатана с самого
Совершенно ясно, что в Балладе с одними мужскими рифмами, всегда рифмующимися, невозможны дактилические рифмы — «улице», «прозванию», к тому же ни с чем не рифмующиеся. Они абсолютно не подходят к отрывчато-барабанному ритму баллады.
Мне, наконец, удалось восстановить в точности всю балладу, которую я и привожу:
Баллада об Издателе.На Надеждинской жил одинИздатель стихов,Назывался он ГосподинБлох.Всем хорош — лишь одним плохФронтиспис очень любилБлох.Фронтиспис его и погубил,Ох!Труден издателя путь и тернист и кремнист,А тут еще титул, шмуцтитул, заставки и титульный лист,Книгу за книгой Блох отсылает в печать,Издал с десяток и стал безнадежно скучать.Добужинский, Чехонин не радуют взора его,На Митрохина смотрит, а сердце как камень мертво.И шепнул ему дьявол, когда он ложился в постель— Яков Ноич! А есть еще Врубель, Рембрандт, Серов, Рафаэль!Всю ночь БлохПлохо спал,Всю ночь БлохФронтисписы рвал.Утром рано звонит в телефон —На обед сзывает поэтов он.И когда пришел за поэтом поэт,И когда собрались они на обед,Поднял Блох руку одну —Нож вонзил в зад Кузмину,Дал Мандельштаму яда стакан —Выпил тот и упал на диван.Дорого продал жизнь Гумилев,Умер не пикнув Жорж Иванов.И когда всех поэтов прикончил БлохИз груди его вырвался радостный вздох.— Теперь я исполню мечту мою,Книгоиздательство я открою в раю.Там Врубель, Рембрандт, Рафаэль, Веласкез и Бердслей,Никто не посмеет соперничать с фирмой моей!..Кстати, прибавлю еще специально для литературоведов.
В комментариях к экспромту № 393, написанному весной 21 года, сказано, что составителям его не удалось узнать, кто был автор поэмы об «Умеревшем офицере».
Автором ее был Оцуп, тогда же уничтоживший свою поэму, кончавшуюся строками:
И лежит раскинув рукиУмеревший офицер.Приведу и маленькую справку pro domo suo:
В примечаниях № 398 к Письму Гумилева сказано: и… Стих 18 «(Над Волховом встает луна)», очевидно взято из «Поэмы о Луне» самой Одоевцевой».
Нет. Совсем не очевидно. И даже напротив. Оно никак не могло ни по ритму, ни по содержанию
«Над Волховом встает луна» — просто строчка из моего четырехстопного письма, на которое письмо Гумилева явилось ответом.
Добавлю, что строка «Слегка стареющий поэт» взята Гумилевым из его стихотворения памяти Анненского: «Слегка седеющий поэт».
В начале моего «ученичества» Гумилев подарил мне маленький in octavo, очень толстый альбом из пергамента, купленный им, по его словам, еще когда-то в Венеции.
— Я буду в него записывать стихи, посвященные вам, — сказал он, подавая его мне. — Он пергаментный, вечный. Он перейдет к вашим внуками и пра-пра-пра-внукам. Берегите его.
На первой странице сверху стояло: Н. Гумилев, а посередине: Стихи написанные Ирине Одоевцевой ; внизу был нарисован чернилами один из всегдашних его пейзажей — пальма, необычайно высокая и разлапистая, крошечные негры, два громадных льва, один стоит, другой лежит и на длинноногом, двугорбом верблюде «я сам с ружьем в руках». Под этим рисунком, изображающим охоту на львов, подпись N. G.
23
fecit — 1919.
8
Страницы альбома были очень малы, но Гумилев умудрялся помещать на одну страницу три строфы своим мелким, некрасивым, «неинтеллигентным», как он сам его называл, почерком.
Альбом этот погиб 5 августа 1921 года, после ареста Гумилева. Он был уничтожен моими родными вместе с письмами ко мне Гумилева, черновиком его автобиографии и всеми его книгами с надписями.
Сделано это было против моей воли, в мое отсутствие, из понятного страха — возможного у меня обыска.
Но страх, как и большинство страхов, оказался неоправданным — обыска у меня никто не производил и мой альбом погиб совершенно напрасно.
Да, конечно, я очень болезненно пережила гибель моего альбома, я еще и сейчас с грустью вспоминаю о нем.
Но, с чисто историко-литературной точки зрения, гибель его не представляет собой большой потери. Ведь Гумилев успел еще при жизни составить свою последнюю книгу и включить в нее все стихи, которые он считал достойными быть напечатанными.
Остальные — их было немало — не представляли собой ценности, а являлись — по выражению Гумилева — «дифирамбиальными упражнениями, далеко не всегда удачными».
Впрочем, я все же сообщила несколько из них Г. Струве и они включены во II-ой том «Собрания Сочинений Гумилева».
Приведу еще два стихотворения из моего альбома. Они интересны тем, что показывают насколько Гумилев был аккуратен и экономен в своем поэтическом хозяйстве.
Первое:
Конквистадор в панцыре железном,Признаю без битвы власть твоюИ в сопротивленьи бесполезномНе грущу, а радостно пою —В панцыре железном, в тяжких латах, —Бант сидящий словно стрекозаВ косах золотисто-рыжеватыхИ твои зеленоватые глаза,Как персидская больная бирюза.Строчки:
На твои зеленоватые глазаКак персидская больная бирюзабыли им повторены в стихотворении «Лес», написанном через две недели после «Конквистадора».
И второе:
На веснушки на коротеньком носуИ на рыжеватую косуИ на черный бант, что словно стрекозаИ на ваши лунно-звездные глазаЯ клянусь, всю жизнь смотреть готов.Николай Степаныч Гумилев.О сравнении «бант словно стрекоза» Гумилев вспомнил больше чем через год и перенес его во второе стихотворение, написанное уже в декабре 20 года.