На берегах Невы
Шрифт:
Мы пропустили историю мимо ушей, и только иногда подшучивали над ним в плане советов ходить пешком и не использовать лифт.
Через полгода нас пригласили домой к одному из коллег, который жил на шестом этаже. Вечеринка была весёлой, и было уже поздно, когда мы все вышли. Мы все были под градусом. Мы вызвали лифт, который был довольно примитивного устройства и Николай, который обсуждал один из последних экспериментов Павлова на собаках, открыл дверь и шагнул. Именно в этот момент жена нашего хозяина прокричала: «Не пользуйтесь лифтом, он сломан!»
Николай летел три этажа и упал на крышу стоящего лифта. Он выжил, но у него были переломаны ноги и руки, и было сильное сотрясение мозга. Он провалялся в больнице почти год и перенёс
Когда Павлову сказали об этом предчувствии, он сразу отмёл это в сторону: «Чистое совпадение, нет такого явления — предчувствия» — кратко отбросил он.
Для биологов и людей науки трудно признать наличие шестого чувства, которое никак нельзя измерить. Однако если любой из нас испытает то, что испытал доктор Рождественский, мы уже склонны допустить, что может быть, наука и не права, и мы уже склонны допустить существование области непостижимой для человеческого ума, которая может быть никогда и не будет познана.
Именно поэтому события 29 сентября 1917 года выгравировались в моей памяти навсегда.
Вообще-то, почему бы германской бомбе и не попасть в наш вагон? В определённом смысле на войне в этом ничего не было удивительного. Ужасным было то, что бомба убила моего друга и помощника Шеллинга и разнесла два вагона в щепки. Менее понятным для меня является факт, что я избежал смерти на время, равное меньше минуты. Конечно, это был несчастный случай на войне, однако, в этом случае было нечто, что я не могу просто так забыть.
Я помню это ясно как сейчас. Я валялся на кушетке в полусне. Звук был оглушающий, у меня было ощущение, что аэроплан прямо над крышей вагона. Я отчётливо вижу лицо немецкого лётчика, хотя мои глаза и закрыты. И затем я слышу, как Илья кричит: «Вот … Господь спасёт нас», и кто-то бормочет: «Шиллинг убит».
Я в ужасе вскочил с кровати и поднял занавеску. Было раннее утро, за окном щебетали птицы. Было тихо, только Шеллинг похрапывал в соседнем купе. Что это было? Кошмар? Наверно, но как только я начал анализировать обстоятельства, у меня появились вопросы. Весь этот сон я совершенно чётко слышал тиканье будильника на моём столике. Об этом можно долго спорить, но факт остаётся фактом, через шесть часов мы обсуждали с Шеллингом микроскопический срез ткани. Мы оба согласились, что это безнадёжный случай костной саркомы. Шеллинг готовился показать мне другой срез, но я отошёл в своё купе за сигаретами. Купе размещалось на противоположном конце вагона. Внезапно я услышал звук аэроплана. И только я вошёл в своё купе, как всё вокруг взорвалось, и я потерял сознание.
— Он жив, — услышал я голос Полевицкого.
— Несчастный Шеллинг мёртв.
Это был голос Ильи.
Шеллинг был мёртв. В молчании мы стояли у свежей могилы, в то время как местный священник служил молебен. Кто управляет человеческой судьбой, думал я. Какие-то секунды отделили меня от судьбы Шеллинга. Было ли это предназначено судьбой свыше? Или это чистый несчастный случай? Мои мысли были прерваны Ильёй, который раздобыл в Луцке мраморную доску, и даже организовал выгравировать на ней имя и фамилию Шеллинга и даты жизни. Первая мировая война кончилась для Шеллинга, а также и для всех русских людей. Мы вступали в кровавую бойню гражданской войны, последствия которой никто даже близко не мог себе представить. Мы всё ещё жили в идеалистическом мире нашего гуманитарного воспитания. У нас не было реалистического практицизма более опытных европейских наций.
В мои студенческие годы я обедал в университетской столовой самообслуживания. Открытая до восьми вечера, она была местом студенческих сборищ. То тут, то там можно было видеть студентов, горячо обсуждавших философские и социальные проблемы и поглощающих чай в больших количествах, так как он был бесплатный. Многие болтались в
22
«Не менее 50 % студентов зарабатывали на жизнь преподавательской работой. Университетские стипендии и другие виды финансовой помощи от разных организаций были очень распространены» Игнатьев, Одинец, Новгородцев. «Русские школы и университеты» Йельский университет. 1929 год.
Однажды в столовой я заметил человека, который всегда был окружён толпой студентов. Ему было лет тридцать и у него было лицо мыслителя. Большие, тёмные глаза, огромный лоб, коричнево-золотистые волосы и сильный рот. Он был в толстовке с пояском. Говорил он очень медленно, часто не успевая заканчивать предложения. Периодически кто-то задавал ему вопрос, и он медленно отвечал, как будто пытаясь дать чёткую формулировку.
— Кто этот человек? — спросил я рядом стоящего студента.
— Мы зовём его Невским Сократом, — ответили мне. — Он из «старичков». Его фамилия Честер, наверное, от английских предков.
— Семья Честеров владеет текстильными фабриками в Петербурге, — заметил я.
— Возможно, он один из них, я не знаю. Честер был успешным адвокатом, но потом что-то произошло, он всё бросил и поступил в университет. В результате он окончил Имперский Лицей и занялся философией. Я часто вижу его на семинарах профессора Лосского о Канте.
Он потрясающий человек, но немного эксцентричный, на мой взгляд.
Он сколько уже в университете?
— Я не знаю, он уже тут был, когда я пришёл, а я на последнем курсе, то есть он тут минимум пять лет.
— Вечный студент?
— Наверно.
Я подошёл к этой группе студентов за столиком Честера. Он обсуждал моральность человека.
— Человек имеет душу, мы все соглашаемся с этим, — говорил он.
— Но не все из нас, — ввернул кто-то.
— Мы все должны согласится с этим, — упрямо продолжал Честер. — Я не даю определение души. Это подобие вместилища интеллектуальных и моральных признаков человека.
— Смутное определение, — заметил один из слушателей.
— Не такое смутное, как вам кажется. Каждый из вас чувствует присутствие души. Несмотря ни на что, она в вас. Именно благодаря ей, вы демонстрируете мудрость и глупость, хорошее и плохое.…. Мы не должны отягощаться вопросами умозрительной или опытной философии. Мы должны иметь ввиду только основные вопросы теории познания и этики.
Его голос был глухой, в котором была некая гипнотическая сила. Слова мало значили. Человек, который произносил эти слова, был человеком страстных и неколебимых убеждений. Однако он никого не уговаривал. Он не пытался ничего никому внушить. Он не доказывал, он просто говорил от чистого сердца. Его отношение к слушающим было дружеским, даже ласковым, однако, он был как бы повёрнут внутрь.
— Вы толстовец, Честер? — спросил кто-то.
Он отрицательно замотал головой. Студент, сидевший рядом с ним, видимо его ярый приверженец, ответил за него: