На берегах Сены.
Шрифт:
Игрок напротив меня вдруг обращается ко всем остальным:
— Я проиграл все наличные деньги. Согласны вы играть на эквиваленты?
Его сосед с большим бриллиантом на пальце качает головой.
— Ну нет! Помилуйте. Кто их знает, почем эти ленты и есть ли на них спрос. На ленты я не играю.
— А каковы ваши эквиваленты? — спрашивает другой игрок.
Владелец эквивалентов вынимает из портфеля длинную золотую цепочку и серебряную сумочку.
Я киваю:
— Я согласна.
Мне очень хочется проиграть — но к моей горе денег прибавляется и золотая цепочка, и серебряная
А часы показывают шесть.
И можно расходиться.
Все шумно встают.
Дима в совершенном пароксизме счастья, выкрикивая что-то, кидается ко мне.
— Не устраивайте истерики! Молчите и забирайте деньги. Сумочка и цепочка — подарок Леле, — говорю я и с трудом поднимаюсь со стула. Длинноусый игрок галантно подает мне мою шубку.
— Если вам захочется когда-нибудь поиграть — милости просим! Вы, видно, честный игрок, — он улыбается, растянув узкие губы, и еще сильнее становится похожим на моржа.
— Спасибо. Значит, «это» оказалось порядочным игроком? — спрашиваю я его, тоже улыбаясь. Он смущается:
— Простите, ради Бога! Меня поразил ваш молодой вид.
Я протягиваю ему руку:
— Я нисколько не обиделась. До свидания. И еще раз спасибо.
Дима все никак не может уложить деньги в свой портфель дрожащими руками.
Двое игроков помогают ему укладывать их. Они, по-видимому, совсем не огорчены своим проигрышем и весело шутят.
Я прощаюсь со всеми ними за руку. Дима, прижимая обеими руками туго набитый портфель к груди, продолжая сиять от счастья, открывает входную дверь.
И я, еще раз кивнув всем на прощание, выхожу вместе с ним...
Да, все это было так, совсем так. Я, стоя с Адамовичем и Георгием Ивановым в Париже, у себя дома на сквер Ренуар, 4, неожиданно не только вспомнила невероятно ясно, но и пережила это снова, как будто все это случилось сегодня ночью. И сейчас, вынырнув из глубины воспоминаний, еще не совсем придя в себя, моргаю как спросонок.
Но, должно быть, мое путешествие в страну прошлого длилось лишь несколько мгновений, раз они оба ничего не заметили и продолжают все так же уговаривать меня, как будто наш разговор и не прерывался.
— Ты должна непременно согласиться, — настаивает Георгий Иванов. — Непременно! Не упрямься!
Но я решительно качаю головой.
— Нет, ни за что. Тогда это было чудо. Единственное чудо за всю мою жизнь. И оно, конечно, никогда не повторится.
Он нетерпеливо перебивает меня.
— Почему не повторится? И чудеса могут повторяться. Всякое бывает. — И уже насмешливо прищурясь: — А вдруг ты окажешься чудотворицей?
Но я, отмахнувшись от него рукой, продолжаю:
— Нет, вторичного чуда не будет — это глупая затея. Я не поеду в Монте-Карло. Я тогда согласилась только потому, что положение было действительно трагическим, дело шло о расстреле. А тут ваша тетя Вера, конечно, рассвирепеет и будет вас распекать, бранить и пилить. Но ведь это все буря в стакане воды — в конце концов, она вас простит, и все войдет в свою колею.
— А мама? — вскрикивает Адамович. — Если бы одна тетя Вера, я бы все перенес. Но мама! Ведь это для нее будет позор и горе. Это почти убьет ее!
Мама, как Адамович
Да, для бедной Елизаветы Семеновны то, что ее сын, ее Жоржик, мог проиграть данные ему на покупку квартиры деньги, будет страшным ударом. Ведь она гордится и восхищается им. Лучше его, добрее, умнее и талантливее никого на свете нет. А какой он любящий, замечательный сын!
О его пагубной страсти к игре, как это ни странно, у нее и понятия не было. В семье Адамовича члены ее всё скрывали друг от друга и, главное, от матери — чтобы не огорчать ее, из любви к ней.
— Подумали вы о маме? Каково ей будет житься после того, как все обнаружится? Тетя Вера будет ее поедом есть из-за меня.
Я не спорю.
— Наверное, не очень сладко.
— Так вы хоть для нее. Пожалейте ее! — уже с отчаянием просит он, и все лицо его вдруг собирается в мелкие морщинки, будто он сейчас заплачет.
— Не понимаю, — говорит Георгий Иванов, — как ты можешь так долго упрямиться? Что тебе стоит? Проедешься в Монте-Карло. Проиграешься — не твоя вина. Соглашайся! Едем!
Я вдруг неожиданно сдаюсь.
— Хотя я и уверена, что не отыграю, но хорошо — едем!
И тут сразу меняется картина. Адамович, такой сдержанный всегда, чуть не прыгает на месте от радости, бормоча что-то непонятное.
Георгий Иванов обнимает меня.
— Едем. Отыграешь или нет — там видно будет. Главное, едем! Откладывать незачем — едем сегодня же вечером с восьмичасовым поездом.
Адамович тоже находит, что ехать надо сегодня же.
— В первом классе! — гордо заявляет он. — Туда и обратно.
— Зачем в первом? И во втором так же доедем, — протестую я.
Но он настаивает:
— Нет, непременно в первом! Георгий Иванов уже достает чемодан.
— Давай скорей укладываться!
Адамович открывает шкап с моими платьями.
— Что вы возьмете с собой? Пожалуйста, поэлегантней!
Как будто мы едем не на неизбежный провал, а на праздник.
Но я и тут не спорю.
— Отбирайте сами, что хотите. Мне безразлично.
Адамович вынимает из шкапа мой белый костюм и несколько нарядных платьев, будто я в Монте-Карло только и делать буду, что гулять и переодеваться.
— А туфли какие, а шляпу? — спрашивает Георгий Иванов.
— Туфли белые и шляпу и сумочку тоже белые и светлые чулки, — командую я. Он аккуратно укладывает все это в чемодан, а я иду одеваться.
Весь день проходит в суматохе и подготовке к поездке. Я хочу не думать о ней, но это мне не удается. Хотя я и уверена, что из нее ничего не выйдет, я стараюсь заставить себя надеяться — а вдруг все-таки и удастся. Как бы это было хорошо. Я буду жить в доме, который мне так нравится, с деревьями перед окнами и белыми голубями, распускающими веером хвосты. Таких голубей я видела лишь на картинках, кажется, они называются турманы. И до чего мне хочется, чтобы мы жили именно в этом доме с Адамовичем! И как чудесно, если это осуществится!