На берегу
Шрифт:
Нет, наши дети не были неженками. Но только здесь они почувствовали себя сильными, самостоятельными. Почувствовали себя взрослыми людьми, понимаете - людьми, это главное. А я?.. Я сама? Раньше и помыслить себя не могла вне театра, репетиций, спектаклей. А тут оказалось, что могу. Могу жить без всего этого. Я работала в пошивочной мастерской, на фабрике игрушек, в норсингхоме, ухаживала за больными, беспомощными стариками, которые мочились под себя и не могли ни спустить ног, ни повернуться. И при этом знала, что ни от кого не завишу, то есть завишу только от себя, принадлежу только себе.
– А театр?..
–
Я приказывала себе не думать об этом. Одетта-Одиллия должна порхать по сцене в белой пачке и на пуантах, а не носить горшки с кровавой мочой. Потом я занялась аэробикой, стала давать уроки, оказалось, за это хорошо платят. Ко мне пошли люди, нам стало легче жить. Хотя когда я приходила домой, мальчики кормили меня с ложечки - я бывала не в силах шевельнуть рукой. Но как бы там ни было, сейчас у нас есть все - квартира, две машины, без этого тут не проживешь, дети учатся в университете, жаль, вы их не увидите, сейчас каникулы, они гостят у своих приятелей в Канаде. Правда, это Америка, за все, что мы имеем, надо платить. Квартира, машины, мебель - ведь все в рассрочку. И так получается, что я работаю днем, Илья зачастую ночью. Друзей у нас нет, мы живем одиноко, я же говорю, ваш приезд - целый праздник для нас. А так. Земля для нас чужая, чужой и останется. Но думать некогда, хотя это, может быть, и хорошо, тут надо думать о том, как зарабатывать деньги, на остальное тебя просто не хватает.
– И это вы называете свободой?..
Прежде чем ответить Марии Евгеньевне (вопрос был жесток, Мария Евгеньевна и сама это чувствовала, но то ли это было в ее характере, то ли в профессии, требующей максимальной ясности при постановке диагноза), Инесса помолчала, играя ракушками, выцеженными из песка. Она их легко и ловко бросала вверх, ловила, подхватывала лежащие на подстилке, бросала вновь - и полностью, казалось, отдавалась этой игре, похожая на маленькую, целиком увлеченную своей забавой девочку. Руки ее двигались при этом так плавно, с такой точностью ловили продолговатые, с острыми краями раковинки, так были гибки в запястьях, а пальцы, при всей их цепкости, казались до того лишенными суставов и похожими на узкие, удлиненные цветочные лепестки, что и Мария Евгеньевна, и Марк, наблюдая за Инессой, словно и сами были поглощены ее игрой, забыв о заданном вопросе.
Но Инесса о нем не забыла, и ракушки, казалось, не отвлекали, а, напротив, позволяли сосредоточиться на нем.
– Вот и Илья меня о том же спрашивает.
– проговорила она наконец, следя глазами за взлетающими в воздух ракушками и не глядя ни на Марка, ни на Марию Евгеньевну, - а что я могу ответить?.. Я знаю наверняка одно - наши дети будут свободны, за них я спокойна.
– Очень хорошо вас понимаю, - сказала Мария Евгеньевна.
– И наши дети так же считают.
– Она вздохнула.
– Пойду, посмотрю, как там наши купальщики.
Мария Евгеньевна поднялась, расправила платье и пошла вдоль берега, озабоченно вглядываясь то в сидящих на песке, то в бредущих по колено в воде, закатав штаны и высоко подняв юбки. Не замечая здесь ни Александра Наумовича, ни Ильи, она с неожиданной, неизвестно откуда взявшейся тревогой всматривалась в серебристо-черную даль, залитую лунным блеском гладь океана, трепетно-живую, покрытую мелкой зыбью. .But tomorrow never comes,
But tomorrow never comes.
Сладкая меланхолия Фрэнка Синатры пронизывала воздух, в котором слабо и нежно мерцали огоньки, рассыпанные по широкой, образующей
– У вас необыкновенные руки, - говорил Марк, лежа на животе и опершись о локоть, глядя на Инессу протяжным, немигающим взглядом.
– Вы могли бы вообще не произносить ни слова и объясняться только жестами. Но вы это и без меня знаете.
Инесса смеялась - негромким, ею самой забытым грудным, воркующим смехом. Она отвыкла от таких взглядов, таких слов. Она знала им цену. И однако они были приятны, как легкая щекотка. Она не стала отдергивать руку, когда Марк бережно взял ее в свою, поднес к глазам и принялся рассматривать пристальным, изучающим взглядом хироманта.
– Вы разглядываете мою руку так, будто это музейная реликвия.
– продолжая смеяться, Инесса попыталась - не очень, впрочем, настойчиво - высвободить руку, но Марк не дал.
– Это рука балерины, - сказал он и осторожно, не дыша, коснулся ее губами.
– Ну, это уж ни к чему.
– Инесса потянула руку к себе, но Марк не выпустил ее, сдавил - маленькую и с виду хрупкую - своими волосатыми, сильными пальцами и стал целовать - порывисто, жадно.
– Вы сумасшедший?..
– Она вырвала руку и огляделась по сторонам.
– Немного.
– В первый раз вижу перед собой сумасшедшего бизнесмена.
– Я не только бизнесмен. Мы целый вечер толковали черт-те о чем, а мне так много нужно вам сказать. Мы должны встретиться. Прошу вас.
– Взгляд у Марка был одновременно и молящий, и требовательный.
– Что-то их не видно.
– сказала Мария Евгеньевна, вернувшись.
– Может быть, я не там искала.
– Вид у нее был не то чтобы растерянный - напряженный.
– А что их искать?
– сказал Марк.
– Никуда они не денутся, сами придут. И в Россию не уплывут. Александр Наумович, кстати, как плавает?
– Он от берега никогда не отходит.
– А Илья на воде может часами держаться. Он ведь из Керчи, на море вырос.
– Вот видите, - сказал Марк.
– И нечего волноваться, нет никаких причин.
Он, однако, поднялся и стоял возле женщин, готовый принять участие в поисках - совершенно ненужном и глупом, с его точки зрения, занятии, когда заметил быстрым шагом идущего, почти бегущего к ним Александра Наумовича. Он задыхался, его цыплячья грудь и бока с отчетливо проступающими ребрами дышали часто, судорожно, казалось, дыхание вот-вот оборвется. В одной руке он держал скомканную кое-как одежду, очевидно снятую перед купанием, в другой - туфли, и этой же рукой, отогнутым вбок мизинцем придерживал на носу готовые слететь очки.
– Ну, вот.
– успокоительно начал было Марк, но Александр Наумович не дал ему договорить.
– Где Илья?.. Он здесь?.. Вы его видели?..
– Да ведь он был с тобой. Вы вместе.
– Мария Евгеньевна после секундного облегчения вновь с тревожным недоумением вскинула брови.
– Где же он может быть. Где же он может быть.
– бормотал, озираясь по сторонам, Александр Наумович.
– Ничего не понимаю, - сказал Марк.
– Что случилось?.. Когда вы его потеряли?..
Где?..