На безымянной высоте

Черняков Юрий Веняаминович

* * *

— Гиви, вы с ума сошли!
–

— Дорогая Олечка, лубимая, прости меня, но я дей­ствительно схожу с ума! Ты тут совсем одна, а вокруг столько нехороших людей, столько бандитов, снайперов и разных шпионов...

И Гиви Майсурадзе, не сводя с Оли влюбленных глаз, полных слез восторга, спрыгнул к ней в укрытие.

— Дорогая, я так по тебе страдаю, я целыми днями только и думаю, как ты здесь одна, без меня, среди гру­бых и злых мужчин... Я стихи написал, посвященные тебе, хочешь, почитаю? Только, пожалуйста, не гони меня

и не смейся, хорошо?

И он достал из кармана сложенную пополам учени­ческую тетрадку и открыл ее.

— Какие еще стихи, Гиви! — всполошилась она, стя­гивая ворот гимнастерки рукой. — Здесь смертельно опас­но, вы с ума сошли... Нет, вам лучше уйти, Гиви, прошу вас, пока нас не увидели разведчики! Они все время ох­раняют меня, понимаете? И относятся ко мне совсем как к своей дочке.

Но он не слушал ее. В ее окопчике было достаточно тесно, он чувствовал ее прикосновения, запахи ее нагре­той солнцем кожи, и невольно, уже не отдавая себе отче­та, пользовался этим, прижимаясь к ней, начиная цело­вать руки, потом шею, грудь, лицо...

— Поймите, Гиви... В этой обстановке... Я так не могу... Да я просто не хочу!

— Я понимаю, все понимаю... — бормотал он как пья­ный. — Но я тоже не могу... Этим любовь и прекрасна, она превыше всего, она все на свете преодолевает, даже смерть, для нее не существует границ, опасности или ус­ловностей... Она раз за разом отталкивала его, но это только еще больше возбуждало Гиви. И она уже ослабевала, не в си­лах сопротивляться.

* * *

Капитан Рихард Кремер смотрел на эту сцену спон­танного насилия, переходящую в любовную возню, и постепенно им завладевало нечто вроде ревности.

Он вдруг представил, что сейчас, пока он здесь, на Восточном фронте, его милую Эльзу из юношеских снов точно так же бурно ласкает тот самый макаронник... И так же еще раньше приставал к его любимой девушке, уламывал, тащил в постель...

Он даже изменился в лице. Оно стало жестким, по­темневшим. В прицел он теперь видел не только солдат­скую гимнастерку любовника, но и его чернокудрую го­лову, за которой уже скрылась ее белокурая голова. Еще немного, и они оба скроются на дне окопа. И тогда он, Кремер, уже не сможет остановить насильника.

И вдруг, когда она уже изнемогла и ее руки обвились вокруг его шеи, он обвис, а ей в лицо брызнула кровь... Бедный Гиви стал оседать, повис на ее руках, и она вскрикнула, отпустив его, и он свалился, словно тряпич­ная кукла, лицом вниз на дно окопа. И она увидела вход­ное пулевое отверстие в его затылке, вокруг которого выступило немного крови.

— Гиви, господи... Гиви!

И так ей стало его жаль, что она схватила винтовку, высунулась из своего окопа и стала искать немецкого ка­питана в прицел, но увидела лишь всколыхнувшуюся, но уже перестающую качаться ветку дуба. И еще расходя­щийся, почти незаметный пороховой дымок после выст­рела.

— Ну сволочь... — сказала она и выстрелила туда на­угад.

И снова все стихло. Светило солнце, пели птицы. Она всхлипнула от бессилия, провела ладонью по черным кудрям мертвого поклонника. Подняла его рассыпавшиеся цветы.

— Бедный,

бедный Гиви!

— Оля, что случилось? — закричали ей из ближайшей траншеи передовой.

Оттуда поднялась стрельба в сторону дуба, чтобы при­крыть подползающих к ней разведчиков из роты лейте­нанта Малютина.

Степан первым свалился в ее окоп. Он увидел ее рас­терянный вид, ее волосы, всегда аккуратные, теперь рас­трепанные и взлохмаченные, а также растерзанную гим­настерку, которую она под его взглядом торопливо при­нялась застегивать.

— Он сам! — говорила она, с ужасом глядя на мертво­го Майсурадзе. — Я его не звала, он сам... Он сам ко мне пришел и стал приставать с объяснениями. Я не хотела, я отбивалась... Он сам...

— Так это ты его застрелила? — спросил Степан.

— Нет, это он, он... этот Кремер. — Она с трудом при­ходила в себя, начиная соображать, что говорит, и указа­ла им в сторону немецких позиций. — Он оттуда все ви­дел... Как Гиви ко мне приставал, лез обниматься... И как я отбивалась... И тогда он выстрелил. И убил его. Я по­том стреляла в него, но там уже никого не было...

И заплакала, припав к груди Степана.

— Ладно, пойдем отсюда, а Майсурадзе ночью забе­рем, — сказал Степан, погладив ее по голове, потом от­странив.

— Вы мне не верите? — спросила она дрогнувшим голосом.

— Почему, верим... — неопределенно сказал Степан.

— Верим, верим, — сказал подползший к ее окопчи­ку Коля Малахов. — Все мы видели, как он к тебе лез. Чего смотрите? Я свидетелем пойду, если надо!

— Тебя только здесь не хватало, — хмыкнул Степан. — Не надо никаких свидетелей. И так все видно: судя по входному отверстию, это была винтовочная пуля, но вы­стрел не в упор, а с большого расстояния...

Он говорил, осматривая остывающий труп Майсурадзе.

— Жаль, хороший был парень... Хоть и штабист, но на передовую всегда рвался. Неловко ему перед нами было... А вот твою позицию, дочка, придется снова по­менять, раз уж немец ее раскрыл. Ладно, найдем тебе что-нибудь получше, отроем в другом месте, подальше отсю­да. А сейчас пойдем, дочка, к нашему лейтенанту, все ему расскажешь. Ты только ползи строго за мной, хоронись как следует и смотри, чтобы веточка не колыхнулась... Хотя он же мог тебя застрелить, но не стал... А убил поче­му-то сержанта. — Степан недоуменно поскреб в голове, глядя на Малахова. — Коля, ты чего-нибудь понимаешь?

— Ха! А чего тут понимать? — хмыкнул Малахов. — Даже фашист возмутился, видя, как он внаглую к Оле пристает! А то вы не видели! А то вы не знаете, как он к ней лез со своими стишками да букетиками.

— Как тебе не стыдно говорить такое про мертвого, — всхлипнула Оля. — Он все же человек был, совсем моло­дой, жить хотел...

— Знаю я, чего он хотел, — пробормотал Малахов. — И чего добивался, тоже знаю... Ну так на то война. Ей по фигу, чего мы хотим и для чего живем.

— Идем, дочка, — повторил Степан. — Сначала ты, я следом. Прикрою тебя, а то мало ли... Лейтенант Малю­тин тебе все объяснит. Как потом рассказать все нашему особисту, если ему моча в голову стукнет, и как не по­пасть под трибунал.