На Боковой речке

Данилов Софрон Петрович

Да, вот так и получилось — чего на войне не бывало! — мы с Никусом в одной роте. Я командир, он солдат. Он словно нарочно был кем-то направлен в мою роту ко мне. В судьбу я, конечно, не верю. Так уж повезло…

Утром я как мог мягче предупредил Никуса — я должен был это сделать:

— Так получилось, Никус, я твой командир, старший лейтенант. Зови меня Дмитрием, только когда мы вдвоём. Сам понимаешь, дисциплина…

— Понимаю, Дмитрий, не бойся, не будешь краснеть из-за меня…

Нас вот-вот должны были отправить

на передовую, а неожиданно отвели ещё дальше. Полтора месяца возили с места на место. Перегруппировка. И вот наконец боевой приказ. Я говорил с командирами взводов. Вдруг открылась дверь и вошёл Никус. Он козырнул и вручил мне бумагу:

— Товарищ старший лейтенант, вам письмо.

— Хорошо, — сказал я. — Идите, — и сунул письмо в карман гимнастёрки.

Уже там, ближе к передовой, ночью, в одном из бесчисленных степных оврагов, я вспомнил об этом письме. Достал карманный фонарик, и прежде всего глаза мои наткнулись на подпись: «Дариа». Опять у меня сердце кольнуло.

Письмо было коротенькое, в одну страничку школьной тетради. Дариа писала, что она узнала обо мне из письма Никуса, рада, что я жив и здоров. Сообщала о родственниках. А в конце письма просила меня, как бывалого фронтовика и командира, заботиться о своём друге Никусе, беречь его.

Сколько раз потом я перечитывал это письмо, один бог знает. Ведь это её рукой написано!

Я разговаривал с этим письмом, с Дарией: «Раз твоё счастье зависит от Никуса, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы он вернулся к тебе. На войне всё время человека подстерегает смерть. Но если будет в бою такой случай, я заслоню Никуса своей грудью. Лишь бы ты была счастлива. Он вернётся к тебе, Дариа».

Овраг, в котором я читал письмо, был в двух-трёх километрах от переднего края. Сырая осенняя ночь. На западе огненное зарево. Для переднего края — сравнительно спокойно. Тишину изредка рвали орудийные залпы. Завтра бой…

Бывалые бойцы спали, подстелив шинели. А новички тревожно смотрели на запад, настороженно прислушивались. Я понимал их состояние. Ночь перед первым боем…

Мы с Сашей Бондаренко старались приободрить ребят, ходили от одной группы к другой. Овраг большой, широкий. В промежутках между залпами было слышно, как шумит ручей. Мы с Сашей пошли напиться.

— Дмитрий… Дмитрий! — услышал я взволнованный голос.

Саша Бондаренко схватил меня за локоть. Перед намс стоял Никус.

— Рядовой Туласынов, обращайтесь как положено.

— Товарищ старший лейтенант… — начал было Никус и осёкся.

Саша был очень деликатный человек. Он не стал нам мешать. Сказал, что идёт в третий взвод. Когда мы остались одни, я обнял Никуса.

— Почему не спишь?

— Не спится…

— Боишься?

— Н-нет…

Закурили.

Никус курил жадно, он вздрагивал от каждого разрыва снаряда.

— Что пишут из дому? — спросил я.

— Из дому? — переспросил Никус, словно не поняв

вопроса. — Из дому? Да ничего, живут хорошо, сын ходит уже сам, за край нары держится. Пишут, засуха. Трудная зима будет…

— Счастливый ты человек, женат, сына имеешь…

— Да, конечно… Но вернусь ли я к ним?

— Друг, не надо думать о плохом. На войне не все погибают…

— Но не все же остаются в живых… Многие погибнут. Я тоже, наверно…

— Никус, нельзя воевать без надежды. Тот, кто идёт в бой, думая о смерти, вряд ли уцелеет…

— Дмитрий, — сказал Никус, заглядывая мне в глаза, — ты здесь с самого начала войны. А тебя даже ещё не ранило. Как это тебе удаётся?

— Я стараюсь не думать о смерти.

— Я спрашиваю тебя как брата, а ты не хочешь мне сказать правду.

— Да честное слово, — сказал я ему. — Больше ничего не могу посоветовать. Одно только могу сказать: труса пуля сразу находит.

— Это правда?

— Правда.

На востоке стало светлеть. Поодаль послышался приглушённый разговор.

— А ты прав, — сказал Никус, — я действительно был счастлив. Я это понял, когда попал в армию. Большое дело — семья… Придёшь с работы, усталый, злой, а увидишь глаза жены — сразу оттаешь… Да, это счастье…

Ну что ж, перед первым боем человек вспоминает самое дорогое в своей жизни. Я тоже вспоминал… о Дарие.

— Товарищ старший лейтенант, — услышал я голос Бондаренко.

— Уже? — прошептал Никус.

Я посмотрел на часы.

— Не думай о плохом, держись, Никус! Ну, мне пора.

— Дмитрий, как же так… Что же делать? А? Я…

Я погладил его по плечу, прошептал ему на ухо:

— Успокойся, друг. Главное — взять себя в руки. Я буду рядом с тобой…

Восход солнца мы встретили уже в окопах.

Командир соседней роты рассказал мне, что тут творилось целую неделю. Одна атака за другой. Везде чернели воронки, земля вся изрыта, разворочена.

В то утро я мечтал об одном — чтобы первая атака не была танковая. Слишком много необстрелянных у нас в роте.

Ровно в восемь утра немцы начали. Артподготовка. Окопы мы успели подновить, и больших потерь от обстрела не было.

Взрывы снарядов всё реже. Мы с политруком поднялись на наблюдательный пункт.

— Началось, — сказал Саша и передал мне бинокль.

Танки!

Наша полковая артиллерия открыла огонь. Один загорелся. Второй с перебитой гусеницей закрутился на месте. Потом артиллеристы перестали стрелять. Танки были близко.

На наш левый фланг наступало два, на правый — четыре.

Я и побежал по ходу сообщения направо, в третий взвод. Там больше половины солдат новички. И Никус там. Мы должны остановить, разбить, сжечь танки — вот наше единственное спасение.

Прибежал. Бойцы старательно стреляли, отсекали пехоту от танков. И новички тоже. Так их учили.