На большой дороге

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

— Что же мы будем делать? — спрашивал он чуть не со слезами.

— Право, не знаю. Как хотите…

— Что же я могу хотеть? Я не желаю задохнуться в этом клоповнике.

— Как хотите, Василий Иваныч. Можно ехать на постоялый двор…

Это был все-таки выход.

— Кучер, ты, пожалуйста, свези нас на самый лучший постоялый двор, — умолял Василий Иваныч. — Я тебе дам на водку…

— Отчего же не свезти, барин?.. Вот тут у Ивана Митрича вот как хорошо. Дом совсем новый… мужик вообще обстоятельный, то есть Иван Митрич совсем трезвый мужик.

Постоялый двор Ивана Митрича до некоторой степени оправдал эту лестную рекомендацию, особенно снаружи. Новая пятистенная изба точно сама

приглашала войти. Василий Иваныч повеселел, особенно когда мы очутились на чистой половине, где пол был устлан домашней работы половиками и все было новенькое. Огорчали, конечно, мухи, но с этим неизбежным злом приходилось мириться. Сам Иван Митрич, тощий черноватый мужик с длинным носом, смахивал на городского мещанина и щеголял в жилете, поверх которого была распущена серебряная цепочка.

— Отлично, отлично… — бормотал Василий Иваныч, подозрительно осматривая стены. — А клопы у вас есть?

— Уж будьте спокойны, господин… Проезжающие господа весьма одобряют.

— А блохи?

— Будьте спокойны… Вот в этой самой комнате проезжающая генеральша останавливалась и тоже одобряла. В другой раз, грит, нарочно приеду.

Самовар имел очень солидный вид, яйца и молоко свежие, одним словом, все отлично. Василий Иваныч методически съел все, что ему полагалось, — это была в собственном смысле не еда, а скорее заряд какого-то мудреного орудия. В избе сделалось жарко, и Василий Иваныч даже позволил себе раздеться, причем получил самый жалкий вид. Здоровенная деревенская баба, подававшая ведерный самовар, посмотрела на него с сожалением, как на котенка.

— Знаете что? — шепотом сообщил мне Василий Иваныч. — Я ведь целых пол-унции лишних мясного порошка съел… Будто невзначай!

Он как-то по-детски хихикнул от радости, что обманул себя, и даже сделал какое-то антраша тоненькими ножками-лутошками.

II

Я предпочел ночевать на свежем воздухе, в экипаже. Не могу не сказать несколько благодарных слов об этом удивительном сооружении, которое называется сибирским тарантасом, тем более что оно, вероятно, в недалеком будущем отойдет в область предания. Представьте себе экипаж, в котором вы можете вытянуться во весь рост, как на собственной кровати, экипаж, который защищает ваши бока от самых отчаянных толчков, экипаж, в котором помещается до двадцати пудов клади, — одним словом, целый дом на четырех колесах, приспособленный к тысячеверстным путешествиям по грунтовым трактам. С проведением железных дорог, конечно, тарантас мало-помалу совсем исчезнет из обихода, и мне вперед делается его жаль, как жаль, когда разорят родное гнездо.

Летняя ночь выдалась теплая, что так редко бывает на Урале. Где-то сонно лаяли деревенские собаки, пронесся испуганный топот овечьих ног, и опять тихо-тихо, как это бывает только ночью в деревне. Я быстро заснул, как спится только в дороге. Но это блаженное состояние было неожиданно нарушено. Я проснулся от страшного шума и в первое мгновение решительно не мог сообразить, где я и что такое делается кругом.

— Эй, братаны, откатывай барина!..

Какие-то невидимые руки подхватили мой тарантас и подкатили его к амбару. Весь громадный двор был запружен возами, лошадиными головами, суетившейся обозной ямщиной, в раскрытые ворота один за другим грузно вкатывались новые возы, которым не было конца. Я насчитал до тридцати и бросил. Это был обоз, настоящий сибирский обоз, сохранившийся в полной неприкосновенности доброго старого времени. Кричали ямщики, ржали лошади, скрипели колеса, — одним словом, что-то вроде великого переселения народов. Голос Ивана Митрича попеременно раздавался во всех концах двора, под громадным навесом и наконец исчез где-то на сеновале,

откуда уже летели охапки сена. У меня первая мысль была о Василии Иваныче, который, наверно, страшно перепугается этого нашествия, — он вообще боялся всего большого, всякого проявления грубой силы, а тут ввалится в избу настоящая орда.

— Милостивый государь, нельзя ли воспользоваться спичкой? — послышался из темноты голос, видимо обращенный ко мне.

— С удовольствием…

Оказалось, что в передке обозной телеги, подхваченной к самому тарантасу, помещался неизвестный пассажир, не принимавший никакого участия в общей ямщичьей суматохе. Загоревшаяся спичка осветила сначала широкополую поповскую шляпу, потом бородку мочального цвета, скуластое лицо, мягкий русский нос и застенчиво улыбавшиеся маленькие серые глазки. Раскурив папиросу, неизвестный улыбнулся по моему адресу и, держа догоревшую спичку на отлет, проговорил;

— Отличная погода.

— Да. А вы так и путешествуете на облучке?

— Помилуйте, да это одна прелесть… Вы только обратите внимание на тюменскую нашу телегу; не телега, а угодница. Она вся точно живая…

— Ну, знаете, эта угодница тоже на охотника.

— О нет, совершенно напрасно! Даже весьма удобно… Вон, посмотрите, как я отлично устроился: вот подушка, под себя сенца положил и сплю.

— А ноги болтаются наруже.

— Привычка-с… Я даже могу спать, как и другие ямщики. Чего же еще нужно?

Наступила пауза. Кругом нас происходила такая суматоха, точно на пожаре. Устанавливали возы, распрягали лошадей, ругались и просто орали. Фонарь Ивана Митрича уже был в амбаре, где шла выдача мерок овса. Где-то подрались лошади. Мой неизвестный сосед продолжал сидеть на своем облучке, попыхивая папиросой и болтая ногами.

— А ведь ежели серьезно разобрать, так вот такая тюменская телега — идеальное произведение, — заговорил он, продолжая прежний разговор. — Если бы собрать всех инженеров, какие только существуют на белом свете, то ничего лучшего и не придумать.

— Это вы, может быть, из патриотизма?

— Совсем нет… Во-первых, она легка на ходу. Обратите внимание, как поставлены колеса: заднее с передним почти совсем сходятся, а в этом большой секрет. Чем дальше колеса, тем тяжелее ход. Затем, кузов поставлен так, что кладь всей тяжестью упирается в передок, — тоже своего рода закон, по которому бревно по реке плывет комлем вперед. А как она легко поворачивается на своем деревянном ходу, — ведь все деревянное, кроме курка да шин. Во-вторых, такая телега баснословно дешева — всего девять-десять рублей. В-третьих, она сделана так, что ее, в случае поломки, может починить каждый ямщик, а это главное. Наконец, она так приспособлена ко всем условиям грунтового тракта, что дает самое большое количество работы, — вот хоть моя, дойдет она и до Иркутска и обратно вернется. Знаете, здесь удуман каждый клинышек, каждая спица, это произведение целого народа, как песня… Она соответствует всему складу нашей бедной жизни, и ничем другим ее не замените, даже когда пройдет через всю Сибирь чугунка. Железная дорога все-таки нам чужая, а как все чужое — дорога.

По этим рассуждениям я имел полное основание догадаться, что имею дело с провинциальным интеллигентом.

— Вы учитель? — спросил я.

— Нет… Впрочем, это все равно: моя жена учительница. А я служил… Господи, где только я не служил! Был писцом в окружном суде, потом в земстве, потом на золотых промыслах, потом у одного кулака-мучника, потом на пароходе, потом в библиотеке.

— Извините нескромный вопрос: что заставляло вас так часто менять профессию?

— Как вам сказать… Характер у меня покладистый, работать я привык, а все дело в том, что труд имеет смысл ведь только тогда, когда он по душе.