На дальних берегах
Шрифт:
В чем же был просчет? В том, что он положился на Крайнева, а этот трус все выболтал?.. Нет, причем тут болван Крайнев! Ведь Крайнев попался из-за оплошности самого Беннета… Какую же он совершил оплошность? Да вроде никакой… Он держался безукоризненно. И все-таки что-то было… Такое, что мог заметить только Мехти. Вот, вот в чем его основной промах: он не учел силу Мехти! Признаться, Беннет до сих пор не понимал, в чем же его сила, в чем вообще сила русских? Размышлять, впрочем, некогда. Игра, кажется, проиграна, надо убираться…
Карранти вышел в коридор.
Из полутьмы, с противоположного конца коридора,
…Никогда не думал Мехти, что ему придется столкнуться лицом к лицу с таким, как Карранти. Ему казалось прежде (как давно это было!), что вся жизнь его протечет спокойно, мирно, что он будет заниматься живописью, писать картины.
Началась война, Мехти, как и другие, пошел защищать свою родную землю. Ясность цели, чувство долга помогли ему стать настоящим солдатом. Он не вздрагивал, когда впереди него взрывался вражеский снаряд; шел на врага, стиснув зубы и словно ощущая на себе взгляды всех советских людей, во имя которых он и сражался. Это делало его сильным. Сильнее смерти. Необоримая сила чувствовалась в нем и здесь, в Триесте, он испытывал ее и сейчас, когда шагал навстречу Карранти. Вдали от родной земли Мехти выполнял свой долг перед ней. Этого-то и не мог понять Карранти.
А Мехти знал: враг располагает людьми, которые ради денег готовы на все. Он видел Карранти насквозь. Он не знал только одного: кто платил Карранти, кто помог ему проникнуть в бригаду?.. Очевидно, в штабе действовала вражеская рука. И она протягивалась к их бригаде, чтобы помешать ей достигнуть победы. Но не все было ясно Мехти. Для него врагами были немецкие фашисты, напавшие на его землю. Однако вряд ли Карранти был прислан в штаб немцами. Орудуя с подобным размахом, они давно бы уже оказались разоблаченными. Кто же тогда стоит на пути Мехти и его товарищей? Враг, прикидывающийся другом?.. Да, не так-то все просто, Мехти. Не так все безоблачно, как в твоей картине…
Мехти шел навстречу Карранти, и ему стоило немалого труда сдержаться, чтобы ничем не выдать своих чувств. Он даже заставил себя улыбаться, и только глаза его были недобрыми и темнее, чем всегда.
Карранти и Мехти поравнялись.
— Будет совещание? — звонко спросил Мехти.
— А полковник вернулся? — вопросом на вопрос ответил Карранти. Ему пришлось сейчас призвать на помощь все свое самообладание.
— Говорят, вернулся. Я шел как раз вниз, чтобы увидеться с ним.
Карранти посмотрел в лицо Мехти.
На губах Мехти играла улыбка, а взгляд был испытующим, чуть брезгливым, и в глубине его таилась такая ненависть, что Карранти стало до конца ясно: он не ошибся, они все знают. Он улыбнулся через силу и каким-то напряженным голосом предложил:
— Пойдем вместе?
— Пошли, — сказал Мехти, и Карранти почувствовал облегчение.
Они пошли рядом. В коридоре никого не было.
Карранти незаметно опустил руку в карман. И вдруг он с силой толкнул Мехти в бок. Мехти удержался на ногах, но Карранти успел взмахнуть правой рукой и всадил ему нож между лопаток. Мехти беззвучно отвалился к стене, стал сползать на пол…
Карранти наклонился над ним. Не дышит… Тогда он круто повернулся, пробежал коридор, чуть ли не скатился вниз по боковой лестнице и толкнул дверь, ведущую к задним пристройкам виллы. И в это время тишину прорезал резкий свист. Он доносился
Перед Карранти вырос часовой, шагавший обычно у сарая. Еще секунда — и он бы не смог уже уйти. Каким-то чудом он успел выхватить пистолет, не глядя, выстрелил в часового и бросился бежать по тропинке, ведущей в горы. Ему помогли на этот раз сметка и ярость зверя, попавшего в капкан: сила его была силой, которую придает только отчаяние.
…Сергей Николаевич, Ферреро и еще несколько партизан поднимались по лестнице наверх. Услышав свист, они кинулись в коридор. Полковник первым увидел Мехти, лежавшего в коридоре у стены — ослабевшего, обессиленного. Теперь ему совсем уж легко было бы притвориться мертвым…
— Проверить все выходы! — приказал Ферреро. — Искать!
Голос его был громовым, а Сергею Николаевичу он показался тихим и далеким.
В коридоре зажгли свет. Полковник поднял с пола и прижал к себе безжизненное тело Мехти. Подбежал врач в белоснежном халате, сестры.
Они остановились перед Сергеем Николаевичем. Лицо полковника не было искажено ни болью, ни страданием, но он держал Мехти так, как отец держит сраженного сына, как брат держит своего брата.
Мехти — обнаженный по пояс — лежал спиной вверх на узком столе, покрытом простыней.
Над столом висела круглая керосиновая лампа, прикрытая картонным щитком. На стоявшей рядом высокой табуретке лежал раскрытый чемоданчик из крокодиловой кожи, наполненный холодно поблескивающими хирургическими инструментами; к табуретке были прислонены две холщовые сумки с вышитыми на них крестами; когда-то кресты были красными, а теперь вылиняли, и цвет их почти сливался с цветом холста, из которого сделаны были сумки.
В углу комнаты, на изящном круглом столике с затейливо выгнутыми ножками, очевидно предназначенном для интимных чаепитий хозяев, виллы, горело голубоватым пламенем несколько спиртовок, в никелированных стерилизаторах булькала вода.
К стене была прибита обыкновенная кухонная полка, уставленная в несколько рядов всевозможными банками, склянками, пакетами, бинтами, шприцами.
Партизанский врач был вполне доволен предоставленными ему удобствами — не часто у него бывали и такие: бригада вела беспокойную кочевую жизнь…
Обычно ему приходилось оборудовать свой врачебный кабинет в глубокой сырой землянке или дощатой сторожке лесника, а то и просто под деревьями в лесу… Не раз расчищал он осколочную рану на черепе, ампутировал конечности или извлекал осколки разрывных пуль из живота в таких фантастически невероятных условиях, что, попади в них доктор в довоенные годы, он не осмелился бы вскрыть и самый обыкновенный чирий. Доктор, к счастью, относился к тем неисправимым оптимистам, которые всегда считают, что нет худа без добра: он ни на что не жаловался и невозмутимо записывал в толстую конторскую книгу наиболее интересные случаи из своей бурной медицинской практики последних лет, втайне надеясь, что когда будет покончено с фашизмом, ему удастся прочесть не одну интереснейшую лекцию перед собратьями по профессии или студентами.