На дороге стоит – дороги спрашивает
Шрифт:
А тут в наступившей ночной тишине подал голос одинокий соловей. Дни клонились к середине июня, и ему пора бы уже обзавестись подругой, а он, бедолага, всё поёт любовные песни. Свистнет соловей как-то робко, заискивающе, помолчит.
И вдруг, осмелев, пошёл дробить устоявшийся, густой, с туманцем, воздух трелями, красивыми, затейливыми пассажами. На жалобной, ласково-печальной ноте голос соловья смолк. До будущей весны, наверное.
Короткий антракт. Слышно только приглушённое туманом журчание-говор воды на устроенной нами плотине. Чу! На том берегу
– Коростель продирается сквозь густой травостой; можно подумать, кого потерял в темноте, ищет – не найдёт никак.
– А это? Слышишь, звуки, душераздирающе-отрывистые. Кто это там пищит?
– Сова… Добычу свою, мышей, так пугает, летит, пищит, мышка замерла на месте от страха. А сова в темноте всё и всех видит, да ещё как видит. А летает она совершенно неслышно. У неё мягкое, рыхлое оперение – никакого свиста крыл. Перемещается в ночи бесшумно. Голова у неё большая, круглая, глазницы в перьях. Сущий дьявол.
– Сколько ты знаешь, Генка! Откуда?
– Мне сосед-охотник дядя Вася Марасанов про сову рассказывал.
Звёзды, усеявшие от края до края небосвод, завораживали, вынуждали думать, говорить о беспредельности Вселенной.
Генка, восстав над костром в позе недоумевающего, вопрошающего, жаждущего истины, бросает слова с такой значительной интонацией, словно предвидит эффект вспышки, почти мгновенного возгорания, падающих на пламенеющие угли сухих берёзовых лучин.
– Как так можно? По радио Лемешев поёт:
«Всю-то я вселенную проехал…»
На лошадях, в телеге проехал, что ли? – смеётся Генка.
– А почему не в телеге? Если он раньше ямщиком был, помнишь, он пел: «Когда я на почте служил ямщиком», – обязательно и по Вселенной на лошадях будет скакать!
– В аэросанях способней… Пропеллер тянет вперёд и обдувает заодно. В кино показывали, как по глубокому снегу на Севере ездят на аэросанях.
– Думаю, во Вселенной на дорогах полно звёздной пыли. Так же, как после метели. Звёздные заструги, понимаешь?
– Ты что? Там дорог и в помине нет! Простор – катись в любую сторону.
– Вот бы прокатиться! Летишь с ветерком по звёздным застругам, а тебя потрясывает. Хорошо!
– Надо же, в фантастику ударились. К звёздам даже самолёт Чкалова не пробьётся. Только на ракете можно домчаться. Да и то за сто лет – так далеко.
Настроение поднялось. Мною овладел восторг, его надо было как-то выразить. Я принялся декламировать, точнее выкрикнул всем известную строчку Пушкина:
– Онегин, добрый мой приятель, родился на брегах Невы.
– Как дальше?
– Где, может быть, родились вы или блистали, мой читатель…
Знаешь, мне Онегин не по душе… Мне ближе Татьяна.
Генка с мечтательным выражением, глядя в глубь Вселенной, заговорил стихами.
Итак, она звалась Татьяной…Впервые именем такимСтраницыСмотри! Звёзд на небе не стало – прямо по Пушкину.
И тихо край земли светлеет,И, утра вестник, ветер веет,И всходит постепенно день.– Ну, ты даёшь, Генка!
– У нас в доме на этажерке старинное, здорово потрёпанное, издание «Евгения Онегина» – хочу выучить наизусть как можно больше. Отец вычитал где-то, что «Евгения Онегина» знают наизусть от строчки первой до последней десять тысяч человек.
– Дашь почитать «Онегина»? На дом дашь?
– Дам… С возвратом, – великодушно пообещал Генка.
Оба смолкли – на целую минуту задумались.
– На ракете к звёздам … Когда это ещё будет?
– Скоро. Очень скоро. Циолковский придумал звёздный корабль: построят и полетят.
– Мне мама после церкви объясняла: «Небо – терем Божий, а звёзды окна, оттуда ангелы смотрят».
– Сказки это.
– Поживём, увидим, что сказки, а что быль.
– А Лемешев, слышь, Юрка, уже всю Вселенную проехал.
– Картошку пора из золы доставать!
Обжигая пальцы, снимаем почерневшую, обуглившуюся кожуру с рассыпающихся сахаром, до страсти вкусных картофелин.
– Гена, где у нас соль, и ломоть хлеба будет не лишним.
– Тот не знает наслажденья, денья-денья, кто картошки не едал, – то ли поёт, то ли проговаривает врастяжку торжествующий Генка.
Что остаётся делать мне? Поддерживаю его, поддакиваю с полным ртом вкуснейшей печённой в костре картошки:
– Наслажденье, денье, денье, пионеров идеал. Особенно, если не забыть посыпать на разломленную пополам картофелину маленькую щепотку соли.
– Хо-а-ша ка-о-ше-а!
Не прожевав, с полным ртом и оттого сглатывая согласные, косноязычит Генка и поднимает ввысь большой палец правой руки.
Июньская ночь чуть длиннее воробьиного носа. На востоке, там, где наша Почтовая, а за ней – Московская улица и Садки, уже занимается заря. Оба любуемся чудом зарождения света. Из-за горизонта проглядывает розовая пелена.
– Робкая… Будто угли под пеплом, – произнёс пресекающимся голосом Генка, и эти его слова я запомнил навсегда. Не напрасно огорчался я впоследствии на то, что Николай Иванович Бизянихин не причислил Генку Лучкина к стану поэтов десятого класса Лопасненской средней школы.