На этом свете (сборник)
Шрифт:
Ленинградский вокзал встретил нас бомжами, проститутками, торговцами и кидалами всех мастей. А еще он встретил нас, настороженных и испуганных хиппарей, крепкими бритоголовыми парнями с очень недобрым взглядом. Спасло нас то, что в поезде мы познакомились с Борманом, молодым нацистом из Питера. Борман был, что называется, подкачан философией, носил немецкую трофейную пилотку с орлом, пил настойку боярышника и хотел умереть молодым. Он «перетер» о чем-то с московскими скинами, пару раз оборачивался в нашу сторону и что-то
– Не оборачивайтесь, – сказал Борман.
– За что? – спросил Юра, ускоряя шаг.
– А ни за что. Вы – слабые, они – сильные. Разве мало?
– Мало.
– Ну тогда считай за Святую Русь, поруганную Мэнсоном.
– Борман, ты ведь и сам на концерт.
– Я на «Алису» еду. Но Мэнсон мне тоже нравится. Музыка – говно, а энергетика сумасшедшая. Последний раз такое только Курт вытворял.
– А зачем ты нас сейчас вытащил?
– Не знаю. Убогие вы какие-то.
По питерской привычке мы перепрыгнули через турникеты и ломанулись вниз по эскалатору. Подождали Бормана внизу.
– Дурачки, вы тут на хер никому не нужны. Никто за вами бегать не будет. Это Москва. Короче, тут наши пути расходятся, – он окинул нас на прощание сочувственным взглядом. – Не заблудитесь, цыплята.
И пошел.
– Стой, Борман!
– Чего еще?
– А где «Олимпийский»?
– Метро «Проспект Мира», а там спросите. Но по мне – езжайте лучше обратно домой.
Теперь я знаю, для чего Борман возник в нашей жизни. Не для того, чтобы научить уму-разуму, и уж конечно не для того, чтобы отмазать от скинхедов. Чтобы произнести уничтожающее и верное: цыплята.
Впереди был целый день, мы остались одни, мы были так свободны, как только могут быть два молодых и нищих парня в огромном чужом городе.
– Куда теперь? – спросил я.
– На Арбат. Это мечта всей жизни – побывать у стены Цоя, – ответил Юрка.
– А где он, этот Арбат?
– Не знаю, где-то в центре. Давай хоть карту метро посмотрим.
Мы решили, что станция «Арбатская» – это то, что нам надо, и что стена Цоя должна быть если не на выходе из метро, то где-то очень рядом. И поднимаясь вверх по эскалатору, мы почти физически чувствовали, как стучат в унисон наши сердца и пульсирует жилка на виске, требуя перемен.
Москва предстала перед нами мокрой потоптанной курицей, но только и мы были не петухами, а испуганными цыплятами. Я до сих пор сбиваюсь со счета, подсчитывая все случаи нашего везения. Вокруг красного, похожего на Мавзолей здания метрополитеновской станции разложили свой товар торговцы всех мастей. Продавалось все: от зажигалок и дешевых ножей-выкидух до косметики, книг, ершиков для унитаза. Это была огромная барахолка,
– Девушка, а в какой стороне Арбат? – спросил Юрка пролетающую на огромной скорости девицу.
– Вон там, по Знаменке идите, – ответила она с едва уловимой интонацией превосходства.
– А стена Цоя далеко?
– Так вам старый Арбат нужен. Это через дорогу. Далеко. Вам на «Смоленской» надо было выйти.
– Ничего, мы прогуляемся. Спасибо вам, девушка.
Красотка улыбнулась, и нам обоим стало теплее от этой улыбки. Мол, ничего страшного нет в этой Москве, все нормально, ребята, не слушайте Бормана.
Мы неспешно шли по летящему навстречу городу, и наша неторопливость, отсутствие планов, дел, встреч и перспектив раздражали Москву. Она выталкивала нас, мгновенно определяя чужеродность в своем огромном чреве. Так организм борется с микробами. Потому-то мы все время натыкались на прохожих, ловили спинами раздражительные взгляды и матерок сквозь зубы. Но мы были счастливы, дышали едкой Москвой и никак не могли надышаться. В карманах было по две пачки сигарет на брата, в рюкзаке оставались бутерброды и полбутылки водки. Что еще нужно двум цыплятам, для которых не существует завтрашнего дня?
До стены Цоя мы не дошли. Свернули на старый Арбат, и тут город нас отпустил или просто потерял из вида. Тесная улица пестрела шапками-ушанками, матрешками, солдатским х/б, генеральскими лампасами, значками, медалями… И вместе с тем в ней угадывалась степенность и не искоренимое торгашами чувство собственного достоинства. Мы даже остановились с Юркой, переглянулись. А потом увидели Гудвина.
Он стоял посередине улицы, вертел головой с игрушечной улыбкой на губах. Высокий, плотно сбитый, одно слово – ладный. Густые черные волосы спадают на плечи. Кожаный коричневый плащ, выцветший и затертый, тяжелые ботинки-гады. Под глазом алел свежий фингал. Этот парень мог быть откуда угодно, но мы сразу узнали в нем питерского хиппаря. Как узнали? Я понятия не имею. Так на заграничных курортах русские узнают друг друга; устойчивый маркер «свой – чужой» срабатывает безошибочно.
– Здорово, брат, – мы подошли к нему, раздвигая город плечами.
– Привет, пацаны. Питерские?
Мы переглянулись.
– Я вас в поезде ночью видел. Я – Гудвин, – он улыбнулся. – Вы на концерт?
– Вроде того, – ответили мы неопределенно.
– Полчаса тут стою и все налюбоваться не могу. Красиво… – он показал рукой на стоящие впритирку старые здания.
– Эклектика, – протянул я.
– Да не в этом дело. В них душа есть. Они теплые.
Конец ознакомительного фрагмента.