На фарватерах Севастополя
Шрифт:
А на море усилилась блокада. Против наших кораблей враг стянул сотни бомбардировщиков и торпедоносцев. На Черное море были переброшены флотилия малых подлодок и две флотилии торпедных катеров. Базировались они на Ялту, Форос и Ак-Мечеть. Усилились постановки магнитных и акустических мин на подходах к Севастополю. [175]
Фашисты в последние дни мая усиленно бомбили и обстреливали город и порт Севастополь. Они разрушили почти все большие дома, нарушили работу транспорта и снабжение водой. Все улицы и проезды были завалены рухнувшими стенами и камнями. Гитлеровцы хотели сломить боевой дух севастопольцев, а достигли обратного. Они вызвали новую волну
В один из таких горячих дней, когда вражеские самолеты почти не сходили с бледно-голубого неба, корабль нашего соединения базовый тральщик «Гарпун» ночью пришел в конвое из Новороссийска в Севастополь. С рассветом, несмотря на многократную перемену места и маневрирование по Северной бухте, тральщик попал в районе Килен-площадки под неистовую бомбежку фашистской авиации. Корабль был засыпан осколками близко разорвавшихся бомб и получил пробоины в корпусе. Сразу в нескольких местах начался пожар. Командира тральщика старшего лейтенанта Кокка взрывной волной сбросило с ходового мостика и контузило. Многие матросы и офицеры, в том числе и комиссар, были ранены. Пожар охватил весь корабль, и хотя экипаж и пришедшая на помощь пожарная команда Морского завода отчаянно боролись с огнем, почти все деревянные надстройки выгорели. Когда потушили пожар, оказалось, что корпус корабля сохранился и машины исправны, и, как только командир оправился от контузии, тральщик стали готовить к переходу для ремонта на Кавказ.
Позже моряки, встретившие тральщик «Гарпун» в море, на переходе в Новороссийск, рассказывали, что корабль был черный, весь обгоревший, но на мачте развевался военно-морской флаг, а на железной площадке разрушенного ходового мостика стояли рулевой и командир.
Узнав от инструктора политотдела капитан-лейтенанта Аверчука, ходившего с кораблями в конвой, о том, что произошло с тральщиком, и о том, что комиссар корабля тяжело ранен и находится у себя в каюте, Бобков немедленно выехал к месту стоянки корабля.
Уже при въезде в город, спускаясь к Херсонесскому мосту, машина попала под бомбежку «юнкерсов».
– Прорвемся, выскочим? А то я опаздываю!
– спросил комиссар Бобков, когда шофер Муравьев хотел подрулить под высокий каменный Херсонесский мост и там укрыться от бомбежки.
Шофер спокойно кивнул головой в знак согласия. Он [176] настолько привык к этим ежедневным поездкам под бомбежкой и артиллерийским обстрелом, что ничему не удивлялся.
Машина уже выскочила к трехэтажному зданию почты, которое уцелело и по-прежнему высилось на узкой улице Карла Маркса, когда Муравьев заметил, что Бобков все больше и больше приваливается к нему плечом, постепенно сползая, с сиденья, а алая кровь расплывается по белому чехлу подушки.
Шофер выключил мотор и подхватил Бобкова. Комиссар был мертв. Осколок бомбы прошел в кабину машины и пробил ему висок.
На следующий день вечером на кладбище Коммунаров хоронили полкового комиссара. Печально пели медные трубы оркестра, морским бело-синим флагом был покрыт гроб. На похоронах был весь личный состав нашего соединения, пришли матросы и офицеры с кораблей эскадры и из других частей: комиссара Бобкова знали и любили на флоте. С высокой горы, где лежало кладбище, было видно открытое, неспокойное море. Волны далеко внизу шумели у прибрежных скал, на передовой вырастали и таяли хлопья разрывов, а над головами траурной процессии барражировали «ястребки». Когда опускали гроб в скалистую могилу, неожиданно ударили наши береговые
А внизу плакало и тоскливо шумело море.
В ночь на второе июня, закончив свою обычную работу, мы почему-то не расходились отдыхать, словно чего-то ожидая.
Наступало утро. В раскрытые двери подземелья видна была синяя бухта, чуть зарябившая от свежего бриза. На рейде чисто, только, прильнув к берегу, стоят замаскированные катера-охотники и тралбаржи… И вдруг вода в бухте стала молочно-розовой, слабый туман над водой порозовел, покраснели крыши и стены уцелевших на берегу домов. Над Севастополем поднималось солнце.
Было тихо и прохладно, хотелось выйти из прокуренного и темного убежища на солнечный утренний простор. На стоявших у берега кораблях с певучим звоном отбили склянки - семь часов утра. И в эту минуту раздался сильнейший гул артиллерийской канонады. Сразу зазвонили телефоны с наблюдательных постов. Сигнальщики докладывали: [177]
– По всей линии фронта фашисты открыли артиллерийский огонь!
– В воздухе над передовой - сотни самолетов!
– Началось!
– переглянулись мы с Иваном Ивановичем, предполагая, что наступил третий штурм Севастополя. Но мы ошиблись. Это было начало артиллерийской и авиационной подготовки. Грохот разрывов снарядов и бомб продолжался весь день. Сотни «юнкерсов», «хейнкелей» и «мессершмиттов» группами и поодиночке кружили в июньском зное, сбрасывая бомбы на Севастопольскую бухту, город, аэродромы и передовую. «Мессершмитты», попарно сменяясь каждые полтора часа, патрулировали над городом, высматривая добычу.
С минуты на минуту мы ожидали ударов вражеской авиации и по нашей бухте и кораблям. Контр-адмирал Фадеев приказал всем катерам-охотникам и тральщикам рассредоточиться. Корабли и особенно катера-охотники уходили теперь к берегу, укрываясь под скалами и маскируясь зелеными ветками деревьев. Все люди ушли в укрытия, связисты еще раз проверили линии связи, на КП привели в готовность противопожарные средства и санитарную часть.
Действительно, во второй половине дня десятки фашистских бомбардировщиков прорвались к нашей бухте и в течение сорока минут бомбили все, что находилось в их поле зрения.
Самолеты, отбомбившись, набирали высоту и снова пикировали, включая воющие сирены. Грохот и взрывы сотрясали наш подземный КП, мигал огонек аккумуляторной лампочки. Все сосредоточенно и молча курили, непроизвольно прислушиваясь к разрыву очередной бомбы. Железную дверь подземелья контр-адмирал Фадеев приказал приоткрыть, так как вентиляция не работала и, кроме того, создалась угроза обвала убежища. К нам вместе с грохотом боя и с воем сирен врывались облака пыли и раздробленного камня, дыма и гари.
В нескольких местах на территории базы бушевали пожары - горела столовая, горели продовольственные склады, осколками бомб был подожжен катер-охотник. Но как только стихли разрывы бомб, из всех подземелий и щелей выбежали люди.
Из горящего продовольственного склада вытаскивали ящики с консервами, мешки с сухарями. Наладили ручные насосы и водой из бухты стали тушить пожары. Ни один водопроводный кран не работал, пресная вода кончилась: водопровод был окончательно разрушен. [178]
Хотелось пить, было жарко и душно. Нужно было готовить пищу, так как обед погиб под развалинами столовой. Наш хозяйственник с двумя матросами отправился на поиски колодцев пли источников: где-то в прилегающей к Карантинной бухте балке должна была быть колодезная вода.